ЕФИМ ЧЕСТНЯКОВ: Не профанировать русскую душу

19 ноября 2009 года в Институте динамического консерватизма прошел семинар, посвящённый творчеству русского мыслителя, художника и поэта Ефима Васильевича Честнякова (1874 - 1961). Доклад на семинаре под названием «Антиутопии профетического искусства Ефима Честнякова» делал поэт, исследователь и издатель Честнякова Руслан Евгеньевич Обухов. Вел заседание и дискуссию директор ИДК по программам Михаил Васильевич Демурин. Предлагаем Вашему вниманию стенограмму семинара с уникальными иллюстрациями из музея Честнякова в Шаблове Костромской области и Костромского художественного музея.

Демурин М. В.:

Рад приветствовать всех друзей и коллег, собравшихся на нашу сегодняшнюю встречу. Она посвящена одному из тех явлений русской традиции, значение которых с годами не просто не ослабевает, но усиливается. В таких явлениях, и об этом мы уже неоднократно говорили на встречах в нашем Институте, всегда есть – главное только это увидеть – многое из того, что более чем поучительно для нас сегодняшних. Тем более на том переломе времён, на котором нам Божьим промыслом выпало жить сегодня.

Я не буду, конечно же, предварять ничего из того, что будет нам рассказывать Руслан Евгеньевич собственно о Ефиме Васильевиче Честнякове, но хотел бы поделиться несколькими мыслями, в контексте которых, на мой взгляд, явление Ефима Васильевича Честнякова яснее соотносится с современной общественной и культурной жизнью, с нынешним состоянием умов.

Первое – это, конечно, духовность и праведность этого человека. Сейчас мы возвращаем в нашу жизнь многое из связанного с верой, но ещё очень далеки от того, чтобы говорить о настоящей русской духовности. У нас, например, получило весьма широкое распространение такое «двуединое» определение: «духовно-нравственное». Это чтобы нам немного полегче было. Чтобы можно было вести речь, главным образом, не о духовности, а о нравственности. А разговор о нравственности сводить к «облегчённому» варианту понимания греха с упором на ветхозаветные десять заповедей. Да и из тех акцентировать не все. Ефим Васильевич Честняков принадлежит к числу русских людей высочайшей духовности. Он жил преодолением собственного несовершенства, преодолением своего новозаветного греха, разговором со своей совестью. Такой взгляд на человека и мир хотелось бы постепенно возвращать в современную жизнь России.

Второе моё наблюдение связано с тем, что сегодня нас окружает обилие слов, идей, текстов, картин, фильмов, причём многие из них далеко не плохие. Значительная их часть несёт собственные смыслы, но эти смыслы, как показывает нам даже очень бедная на проявления человека современная жизнь, могут либо многократно усиливаться, либо многократно терять в своём качестве в зависимости от поступков их авторов. Жизнь Ефима Васильевича Честнякова в целом – это Поступок с большой буквы. Она разбита на большое количество поступков, каждый из которых по-своему значим и велик. От этого, на мой взгляд, всё, что создано им, - его картины, его стихи, его философские записки, приобретают особенно сильное звучание.

Поводом для следующей моей мысли об актуальности феномена Честнякова стал распространённый сегодня мировоззренческий подход, который, кстати говоря, проявился на одном из недавних обсуждений в этом зале. Идёт ли речь о деятелях культуры или искусства, обществоведах или философах, постулируется, что необходимо со своими произведениями или текстами находиться «в свете прожектора», или, как минимум, быть рядом с теми, на кого светит этот прожектор. Тогда и тебя увидят, и с твоим произведением познакомятся, твой текст прочитают, и твои мысли до кого-то дойдут. Жизнь Ефима Васильевича Честнякова совершенно правильно говорит об обратном. Дело в том, что эта жизнь «в свете прожектора» выхолащивает субъектность человека, уменьшает в размере его поступки. Соответственно, то, что от него исходит, теряет в качестве, в силе, в смысле. Мне кажется, это стоит иметь в виду. Текстов написано очень много, слов тоже очень много сказано. Надо писать более качественные тексты, надо обновлять понятия и так далее – всё это правильно, но в то же время необходимо думать о том, чтобы подкреплять сказанное поступками, собственной, как сейчас говорят, субъектностью. Ефим Васильевич Честнякова жил очень далеко от «света прожекторов», но жил и творил так, что, несмотря на все жизненные материальные обстоятельства, препятствовавшие этому, его образы и тексты дошли до потомков и становятся достоянием всё большего числа соотечественников.

И последнее. Удивляешься, как можно было сделать всё, что сделал Ефим Васильевич Честняков, прожить такую праведную жизнь, стольким людям помочь, остаться таким человеком, каким он остался к концу жизни, в России, прожив безвыездно с 1915 по 1961 в деревне под городком Кологривом в Костромской губернии год, пережив всё то, что он и любой другой житель русской деревни пережили в эти годы. Как в этих условиях сохраниться физически и сохранить свою душу? Жизнь Ефима Васильевича даёт ясный ответ на этот вопрос: Спаситель и Богородица. Они всегда были рядом с ним, и, думаю, ни у кого нет сомнений по поводу того, какой энергией он питался.

С удовольствием передаю слово Руслану Евгеньевичу Обухову – человеку, многими трудами которого творчество Ефима Васильевича Честнякова возвращается русским людям.

Р. Е. Обухов. Доклад: « Антиутопии профетического искусства Ефима Честнякова».

Рассказ о Ефиме Честнякове можно начинать с любого места его биографии или творческого наследия. Их протяжённость в прошлое и в будущее концентрируется в каждом факте настоящего и является единым. Эту удивительную способность быть сразу во всех пространствах и временах он не просто демонстрировал, он был таким. Таким было его искусство, и его поступки были такими. Каждое будущее, проходя через настоящее, сразу становится прошлым. И критическое сознание вдруг приходит к выводу, что будущего как такового будто бы и нет. Или скажем так: прошлое и будущее – это единый момент существования.

Ефим Васильевич Честняков родился в 1874 году.Умер – в 1961-ом.

Его творческая деятельность непосредственно как художника и поэта, закончилась где-то в конце 1920-х – начале 1930-х годов, когда он стал физически слаб, остался совсем без какого-либо имущества, которое могло бы поддержать его творческую работу. У него уже не было ни красок, ни холстов, ни бумаги. Кормился тем, что подавали соседи и приходящие за лекарской помощью крестьяне.

И, тем не менее, ему была дана долгая жизнь – почти 88 лет.

Не правда ли любопытно: почти две бесконечности? Две горизонтальные восьмёрки – два знака вечности, поставленные дыбом!

Чем жил этот человек ещё тридцать лет? А ведь это была творческая личность! И когда я спрашиваю: «чем жил?», я не имею в виду кусок хлеба или стакан молока. Он длил свою жизнь (и длит свои вечности) любовью и самоотвержением ради людей. Каждый день для него был днём бескорыстного служения. И когда говорят, что Ефим Честняков был несчастен, что у него была не жизнь, а наказание, не состоялся-де он художником и поэтом, я с этим не соглашаюсь. Он…был счастлив!

Так счастлив рыцарь, погибающий на ристалище за свою Прекрасную Даму. Ефим Честняков был по природе своей поединщиком, всю жизнь был поединщиком, и поединок его был бескомпромиссным и победным. И в этом – успех.

В 1968 году плановая летняя экспедиция Костромского художественного музея была в Кологривском районе Костромской области, где искала раритеты народной жизни: самовары, иконы… Возвращались учёные искусствоведы совершенно обескураженные по той простой причине, что дикие искатели уже всё выгребли… из самых забытых углов крестьянских изб… Умеют же! И вдруг на лесовозной дороге встретился им человек и говорит: «Разве что у нас в Шаблове жил старик Ефимко. Рисовал, глинянки делал. Он у самого Репкина, говорят, учился».

На «Репкина» музейщики, конечно, отреагировали. Завернули в Шаблово… и обнаружили в родной деревне Ефима Васильевича Честнякова, все те, основные, картины, которые сейчас представлены в постоянной экспозиции Костромского художественного музея. Руководителем этой исторической экспедиции была Вера Николаевна Лебедева, организатором дальнейших регулярных поисковых походов и их участником был Игнатьев Виктор Яковлевич – директор музея.

С понебьев, из-за застрех, из закутьев, подполий и сараев доставали, несли, отдавали созданное Ефимом Честняковым без платы… Теперь уже не так. Если что – платите денежки… и немалые…

Отметим особо, что искусство Ефима Честнякова смогло предстать перед очами потомков только после великой реставрации, которую провели советские специалисты под руководством Саввы Васильевича Ямщикова в начале семидесятых годов.

***

Ефим Васильевич Честняков при всём разнообразии своих талантов называл себя художником. Живопись была любимейшим его занятием (или, как он говорил, – «займищем»). Но, вероятнее всего, ещё и потому, что слово «художник» было для него собирательным именем Мастера, созидающего новые формы красоты посредством любого из возможных на земле видов художественного творчества. Художник был в его понимании демиургом – создателем новых миров средствами искусства. И мы будем его именовать художником, прежде всего, в расширительном смысле, – как творца нового мира, но также и более узком – профессиональном.

Для русского искусства творческое наследие Е.В.Честнякова было обретено лишь через семь лет после его смерти, как мы только что отметили, – в 1968 году. Сначала он стал известен современному обществу именно как художник, затем – как словесник, и это было повторением процесса его прижизненного роста в русском культурном поле начала XX столетия.

И так же, как при жизни, профессиональный художник и словесник («словесность» – так любил он называть свои литературные занятия) как-то сразу объединились в одну творческую личность, и произошло это в русском фантазийном мире, где царствуют сказка, балладный романтизм, дидактика философской притчи и неистребимая вера в торжество добра и справедливости.

Так было задумано Ефимом Васильевичем при жизни: словесник писал сказку – художник иллюстрацию к ней; и наоборот: художник писал картину – словесник рассказывал её в стихах и прозе на языке кологривской лексики, или же разыгрывал незатейливое театральное представление ряженых и куколок из обожжённой и раскрашенной глины.

Вслед за живописцем-словесником проявился в том же лице художник-мыслитель, мобилизовавший фантазию на каторжную работу по строительству универсальной культуры.

Начнём, однако, с начала: рассмотрим этические основы русской сказки в интерпретации самобытного русского сказочника Ефима Васильевича Честнякова.

***

Центральным символом-ориентиром в этом деле для нас будет сказка для детей младшего возраста «Чудесный яблок» и соответствующая ей – живописная картина «Щедрое яблоко».

В сказке всё очень просто, как в жизни. Небольшая сказка, детей утомлять ни к чему. Не так ли? Ну, а я расскажу ещё короче и как бы своими словами, и с прицелом на сознание взрослое. Ефим Васильевич меня не оговорит, он сам любил игровой экспромт.

Итак, пошёл дедушко в лес дрова рубить и видит: стоит старая-старая яблоня, а на ней большущий и красивый своей зрелостью яблок. Удивился и взять хотел. Не получается – яблок крепко за ветку держится. Или она его не отпускает?

А двое в лесу, филин да тетерев, над ним подшучивают: не унести тебе яблок, и на лошади не увезти, и на четвёрке лошадей тоже. Впрягайтесь сами все, до-выгреба, сколь вас найдётся в избе. Дед домой сходил и вернулся на лошади, в ондрец запряженной. Под яблоню возок задвинул, чуть к яблоку притронулся, и яблок упал прямо в ондрец. Дед понукает, лошадь упирается, дед помогает ей, а сдвинуть с места не могут. А те, двое в лесу, опять насмехаются: говорили, мол, впрягайтесь все, сколь вас в избе найдётся. (Далее по авторскому тексту).

Приехал и говорит старухе, да сыну с женой:

– Пойдёмте со мной в лес, нашёл диковину, сами увидите.

Пришли и не могут тронуть, как ни стараются.

И пошла баба в деревню, привела всех ребят – парнеков и девόнек.

И только нянька с самым маленьким дома осталась… Все запряглись и стараются… Но ондрец не идёт.

– Ха-ха! – сова засмеялась.

А тетерев квохчет:

– Кто дома остался?

– Да маленький с нянькой там.

– Нужно и их.

Ушли за теми. И нянька пришла в лес, на руках держит маленького. Сама наваливается на ондрец и свободной рукой помогает везти, и маленький ручонками прикасается. Все подсобляют – и поехал ондрец.

– Ха-ха-ха», – засмеялось в дупле…

А тетерев на берёзе:

– Кво-кво…

Привезли домой яблок, и вся деревня сбежалась глядеть:

– Кто вам дал? – спрашивают.

– Бог дал, – отвечает дедушко

Почали. Стали пробовать: сладкий, душистый, рассыпчатый.

«И мне, просят, и мне!» Дедушко даёт всем.

Вся деревня наелись, похваливают: такого-де дива не слыхивали.

И ели дедушко и баушка, мужик и баба, и ихние ребята – парнеки и девόньки… Кушали сырым, и печёным, и в киселе, и перемёрзлым, когда пришли холода.

Соседям всем завсегда давали, особенно, кто захворает. И хватило им яблока на всю осень и зиму до самого Христова дня.

В центре внимания сказочника библейский символ: плод на дереве познания добра и зла. Он прекрасен и обещает наслаждение и сытость здоровым и здоровье хворым. Таким он представлен словесно сказочником и на картине – художником.

Спросим: почему художник подвёл нас к нему в лесу, а не в саду-огороде, к примеру, этого же самого деда? Чем-то, видимо, отличается он от яблока, который растёт в саду-огороде. Чем? И отвечают ли на этот вопрос взрослые и дети? Да, отвечают. Поволновавшись немного от неожиданности вопроса, отвечают и, подчас, достаточно полно… и взрослые… и дети. И как радуются, когда вдруг почувствуют на уровне подсознания: то, о чём они догадались прекрасно и объединяет их.

И думать нечего. Яблоня и яблок в лесу – дар природы и никому не принадлежат, они общие. Они такие же, как ручей, который бежит под горой Шабалой – «сразу общий и ничей». Этим он, яблок в лесу, и отличается от репки в огороде, что «посадил дед репку», и она, репка та, – дедова, а яблоню в лесу никто не сажал, и она и её яблок ничьи – Боговы.

Но это ещё не вся мудрость чудесного яблока.

Какое превосходное качество принципиально будет отличать плод, вызревший в лесу от такого же прекрасного плода в саду-огороде любого человека земли? Не всегда удаётся дождаться ответа на этот вопрос, он глубже запрятан в подтекст сказки и совсем не видится в игре масляных красок на художественном полотне.

Но ответ есть. Щедрость лесного яблока имеет превосходную степень в сравнении с любым яблоком частного землевладельца, ибо щедрость божьего яблока беспредельна, как беспредельны плодородная сила природы и любовь Бога к своим чадам. А люди! Что люди? Один поделится только с самим собой, другой – с женою своей и детьми своими, третий добавит к семейному кругу друзей своих и, может быть, соседей своих… Есть и такие, что готовы весь мир оделить тем, что есть у них… да где они столько добра возьмут? Ущербна людская щедрость. Не так ли?

А божьим яблоком дед делился с людьми в доступной ему окружающей вселенной «до Христова дня».

Кто-то уже спешит поделиться своей проницательностью: да это же «Репка»! Так-то оно так, но… Федот, да не тот.

Фольклорный сюжет сказки о репке Ефим Васильевич переводит в режим библейского предания. Назидательную дидактику о необходимости объединять усилия в совместном труде освобождает от иносказаний и обращает призыв напрямую к людям: «все до-выгреба!», и дополняет проповедью справедливого распределения результатов этого труда: «соседям всем завсегда давали, особенно, кто захворает».

Не вздох облегчения слабых стариковых помощников: «вытянули репку!», но звучит призыв к объединению, как беззаветное требование окружающего пространства. Ха-ха, гудит таинственный лес, насмехается мудрая сова. Опять не все пришли, бестолковые! Все до-выгреба!

Реализация божьей благодати на земле зависит от этого единения. «И маленький ручонками прикасается»! Казалось бы, чем может помочь это касание. Но ведь поехал же ондрец! Взглянем на роль младенца в настоящей работе. Не уж-то приравняем его участие в реализации божьей благодати к нечаянному физическому усилию мышонка в деле с репкой?

Младенец на руках няньки, он беспомощен в настоящем, но он ведь будущий человек, он человек из будущего, он – само будущее.

Ефим Васильевич говорит и показывает нам: устремления людей настоящего времени могут достичь благой цели лишь при одном условии: – если они получат поддержку будущего, и это закон. Настоящее, будущее и прошлое - единый момент жизни.

Сказка «Щедрый яблок» была напечатана в 1914 г. Картина «Чудесное яблоко», всего вероятнее, написана до 1914 г., но после революционных событий 1905 – 1907 годов. А потом были мировая война, отечественные смуты 1916 - 1917 годов, гражданская война, пролетарская диктатура… и крах социалистического строительства в России.

И вот мы сейчас задним умом мудрствуем лукаво. А ведь Ефим Васильевич предупреждал, рассказывая свои детские сказки!

***

Идеологический арсенал Ефима Васильевича велик и совершенен. Им оснащены расчётливо и стихи, и проза, и живопись. Остановимся на живописи подробнее.

Реставраторами эта картина названа так: «Сказочный мотив». Типичная для Честнякова палитра красок, тёплый зелёный фон… Типичная тема: крестьянский быт и сказка, соединённые вместе. Интересная вещь!

В центре картины молоденькие девушки сидят, прядут, поют песенки. Подростковые посиделки… Всё происходит внутри одной избы, в светлице… Как же в неё попали и мальчишки, которые сидят на овине, и этот вот – на скамейке, и сказочная процессия ряженых, идущая вот там, немного поодаль – в углу той же светёлки? Из терема, который стоит тут же, выглядывает девушка… рядом прописана церковная колокольня. Пол – из цветных лоскутов, и через них прорастают чудесные растения, не имеющие конкретной ботанической формы. И всё это происходит внутри деревенской избы. Всё как бы условно, но и натурально очень.

Скажите, как это может быть?

Мы поймём это, если найдём ключ к разгадке художественного мышления художника. Он здесь – ключ ко всему творчеству Ефима Честнякова.

Ефим Васильевич писал не просто действительность, но действительность, отражённую в сознании героев живописного полотна и окрашенную фантазией своего любящегося сердца.

Вот посмотрите, как здесь тонко обусловлена психология ребёнка.

Когда рождаются наши дети, их мир ограничен колыбелью, комнатой, в которой качается колыбель. Потом их выводят на улицу, и мир их расширяется. Или скажем так: он ограничивается уже бόльшим пространством – селом или городом. Вот мы вошли в лес… поднялись на речные кручи – мир становится просторней. Движется человек от предела к пределу, вмещая чудеса новых миров… И вот уже его пространство, а, значит, и время – беспредельны! И, когда он возвращается в свою комнату – в свой космический корабль, обеспечивающий защиту его биологической жизни, - его новый внепространственный и вневременный мир входит в неё вместе с ним.

Это и есть первый ключ к расшифровке «диковин» Ефима Честнякова: мир человека везде и всегда с ним, он там и тогда, где человек в данный момент работает, чувствует, мыслит.

На картине «Сказочный мотив» в трёхмерном пространстве избяной светёлки художник рисует мир деревенской детворы как отражение их знания о своём пространстве.

Но это только одна сторона нашего анализа. На экскурсиях перед этой картиной задавал экскурсантам такой вопрос: «Есть на картине фигура, которая категорическим образом отличается от всех других – что это за фигура?»

Надо сказать, что взрослые дольше искали её, дети находили быстрее. Вот она! Это девόнька, но она – не крестьянский ребёнок! Это же – фея, она золотом сияет, и на голове-то у неё – корона. А в руках-то… в кулачке – букетик чудесных ягод – дар, который она принесла своим земным подружкам и дружкам.

Видите – такой сюжет выписал художник. В музее на большой картине это особенно видно. Если вы мысленно продолжите взгляды детей, то увидите, что все они устремлены мимо феи. Её как бы никто и не видит! Вот и мальчишка на неё облокотился, а она ведь бесплотна, не так ли? Нет у нас ощущения, что он её стесняет. Смотрите, как интересно это сделано.

В центр всех реальностей, преображённых в сознании ребёнка или взрослого человека (и самого художника) Ефим Васильевич ставит фантазию. Фантазия – это фея-грёза, которая приносит аромат чудесного мира. В данном случае – аромат лесной землянички. Дивный аромат сознания и сердечного переживания крестьянских детей.

Так мы нашли второй шифровальный ключ к творчеству Ефима Васильевича. Красками и словами, в живописи и словесности, он пишет сказку, которая не сказка есть, но суть реальное состояние любой живой души. Ни одна живая душа не живёт без фантазии, без представления о мире гораздо лучшем, чем он явлен здесь на земле среди людей несовершенных. И этот мир всегда есть, и такая живая душа всегда есть – это мы с вами, и фантазия – это энергия, пролагающая пути в будущее.

Своё творческое кредо Е.В.Честняков постулировал так:

Фантазия – она реальна, когда фантазия сказку рисует – это уже действительность, и потом она войдёт в обиход жизни так же, как ковш для питья. И жизнь будет именно такой, какой рисует её наша фантазия… Гляди вперёд и покажи твои грёзы, и по красоте твоих грёз ты займёшь своё место…

***

А это «Cвадьба». Свадьба деревенская. Вдоль улицы два ряда домов. В одном ряду избы нарисованы в пропорциональных размерах, соотносительных с другими объектами художественного полотна: людьми, лошадьми, тарантасом… В другом ряду – выстроены маленькие игрушечные домики… и даже без крыш. В этом ряду художник как бы понизил деревню, поселил в ней малых детишек, старушечек-хлопотушечек, низших домовых духов, развесил гирлянды цветных флажков… И деревня стала смотреться как бы с двух уровней сознания: с одной стороны – по земному внушительно и добротно, а с другой – наивно и по-детски празднично. Так понимал свою деревню художник и выразил своё понимание доступными для зрителя символами. И нам при общении с миром, осмысленным художником Ефимом, для адекватного с ним сопереживания, необходимо включить своё символическое мышление. Нам оно от века дано для уловления тонких связей в окружающем пространстве, для более полного овладения им. Не об этом ли свидетельствует нить с флажками, связывающая единой радостью всех этих видимых и невидимых в грубом свете деревенской улицы существ.

Вот замечательная картина «Девушка играет на свирели». Простенький наивный сюжет. Овечки… Босоногая пастушка – непортретный облик… Но здесь опять с нами говорит Ефим – художник, поэт и философ. Человек, несущий свет.

Смотрите! Тёмный фон, пастушка играет на свирели. Ягнята и овцы. А найдите, пожалуйста, источник света. Вы, кстати, его и на других картинах не найдёте. Нет ни солнца, ни луны, ни лампы. Вы посмотрите, как это искусно сделано. Ведь надо суметь так сделать. Это умел Леонардо. Свет идёт изнутри. Это особенно чётко видно в музейном зале. Только не надо картину засвечивать электрическим светом, углубите её в просмотровом зале, дайте ей место подальше от окна…Свет есть в самой картине, он идёт из живописаных существ и направлен не на объекты картины, а на зрителя. Это тот божественный свет, который и в ягнёнке. А в человеке?! Эта картина о духовном свете, который исходит из человека и освещает мрак земной жизни.

Картина для сказки «Тетеревиный Король». Демонстрация планетарной, космической правды! Собрались мужики и бабы… А это юноша – Тетеревиный Король прилетел на Тетереве. Никакого удивления, никакого страха… Сейчас начнётся деревенский праздник. Барабанка, балалайка и свирель уже приготовлены…Толпа людская очарована добрым чудом… Мир един. Добро едино. А если прочесть ефимовскую эпопею «Сказание о Стафии - Короле тетеревином», почему бы Зелёному движению нашей планеты не учредить Честняковскую премию художникам и поэтам за заслуги в деле защиты окружающей среды?

Картина «Праздничное шествие с песней Коляда». Здесь много интересных деталей. Босоногих-то сколько! Есть и обутые… Есть такие –один лапоть одет, а другой не одет. Много деталей расшифровывать так и эдак, но важнее понять принцип.

Вот главный Колядун. У него, кстати говоря, на шапочке тоже корона, как и у феи на картине «Сказочный мотив». Он король шествия. Правда, тоже в лаптях. И смотрите: заплаты, заплаты, заплаты… Ну что, Честняков был таким странным художником, что не мог нарисовать свою деревню в праздничной одежде? Что, разве у крестьян, действительно, её совсем не было? А куда делись наряды от давней старины… Ну, ладно бы там один кто-то в заплатках, а то ведь всё крестьянское сословие разных возрастов, которое здесь присутствует, представлено босоногим и в заплатах. В чем дело?

Такой вопрос я задал его духовной ученице Ефима Васильевича старице Марии Васильевне Смирновой. «Он мне так говорил, – отвечает, - когда я ему жаловалась на свою жизнь: «Марьюшка, чего ж тебе не хватает-то? Тебе только заплатки не хватает!» «А в чём дело, Ефим Васильевич, какой заплатки?» «Да дело-то в том, что надо свою святость под заплатками прятать. Нечего её на показ людям выставлять».

Крестьянский народ в корне своём для Ефима Честнякова – народ святой И заплата является как бы символом, свидетельствующий нам: здесь не просто праздничная толпа, это царственный, единый в своей святости крестьянский народ.

Безупречна логика символов в картине «Слушают гусли». Молодой гусляр… босой... в простецкой одежонке… Как спокоен… будто бы он и не здесь, а как владеет окружающим пространством! Он опять же в заплатах – это святой человек. Да, это святой человек… И все, кто рядом: задумались, ушли вовнутрь себя или устремлены взглядом на него – на святого певца. Он магнит, притягивает необыкновенной мощью. И вот что важно: он то ли слепой, то ли сидит с опущенными веками. Во всяком случае – он незрячий, когда играет на гуслях, сосредоточен на внутреннем мире в состоянии медитации, молитвы. Почему окружающие так единодушны? Он играет на их сердечных струнах.

Не правда ли, есть в этой картине мощный символ? Удивительно, что никто не спрашивает об этом – ни экскурсанты, ни экскурсоводы. За мою бытность в музее никто не спросил и не высказался по этому поводу. Смотрите! У нашего гусляра доска с колками, а на колках-то натянуты не жилы, не струны, а ивовые прутья. Певцу народному не важен инструмент. Певцу народному важно умение прозревать в дух музыки, которой живёт его народ. Он, гусляр, поэтому и слепой, что физическое зрение ему для песни не нужно.

Ефим Васильевич, как только встал на свою стезю, считал искусство единственной возможностью разговаривать со всеми людьми сразу о великих духовных целях и путях к ним. Он был предан такому искусству навсегда и до последнего вздоха. Таков его гусляр.

***

Пролистнём слайды прекрасных «Крестьянских детей» и «Входа в город Всеобщего Благоденствия» (О картине «Город Всеобщего Благоденствия» и эскизов с ней связанных, в этой беседе говорить не буду. Эта картина совместно с изложением этических принципов универсальной крестьянской культуры, предлагаемых Е.В.Честняковым, она может быть предметом для отдельной полуторачасовой лекции).

Остановимся на картине «Дети и ангел». Ангел, невесомо стоит на земле – на деревенской улице… Кто его видит, кто встречает его и молитвенно простирает к нему руки? Ни одного взрослого человека. А дело в том, что в этом мире не дано взрослым людям-человекам того зрения, которым дети видят ангелов. Они такое зрение потеряли. Это постоянная тема Ефима Васильевича и в живописи и в стихах. Есть у Ефима Васильевича баллада «Марко - царь детей». Детям явились прекрасные феи, и предрекли им явление Марка – Святого пастушка, которого они коронуют на земное царство.

Ну, довольно же, народ,

Удивляться, толковать,

Поспешите-ка вперёд

Марка нашего встречать.

Так звали дети своих уже умудрённых суровой жизнью старших сородичей, и те будто бы отозвались на их зов.

Дети малые бежали,

Собирались старики,

Люди все в толпу собрались,

Рассуждают у избы…

И, однако же, в очередной раз небесного Святого не увидели.

Люди к детям обратились,

Обманули-де вы нас,

И обратно возвратились,

И надежды луч угас…

Балладу о прекрасных духах, витающих над родными просторами, поэт заканчивает уверенностью: Святой пастушок с дивной дудочкой своей, наигрывающей небесные мелодии, будет царствовать на земле.

И в других манифестациях своего искусства Ефим Васильевич неотступно постулирует неколебимую веру в торжество святой воли первичного, ангельского, сознания людей.

Дети с Грёзою придут

И на царство изберут…

***

Исследователи жизни и творчества Е.В. Честнякова единодушны в выводах о том, что в начале XX века, вернувшись из российской столицы на родину в глухую деревню Шаблово в таёжном крае Костромской губернии, он поставил перед собой задачу народного просветительства посредством искусства.

«Искусство постигает всё. Учился и вот живу дома… Я думаю: засвети-ка лучину, Ефим».

Так афористично записывает он план своего подвига.

После кровавых событий первой русской социальной революции 1905 г.

«…в художнике зарождается сомнение, что грядущие социальные преобразования в деревне, в крестьянской жизни должны сопровождаться некими радикальными революционными средствами. В качестве панацеи он выдвигает идею универсальной крестьянской культуры, следуя девизу Ф.М Достоевского «красота спасет мир». Правда, честняковская идея универсальной крестьянской культуры не сводилась лишь к духовной деятельности; она включала в себя труд и быт деревни, социальное поведение крестьян, фольклор. Только все это, по мнению Е.В. Честнякова, надо усовершенствовать, поднять на более высокую ступень, придав элементам крестьянской культуры некую организованность, ни в коем случае не нарушая ее изначальных основ. Цель такой деятельности – всеобщее благоденствие. Таким образом, по своему мироощущению Е.В. Честняков был утопист. Но его утопизм носил скорее эстетический, нежели социальный характер» (курсив и выделение – Р.О).

В этой выдержке из монографии Игнатьева и Трофимова сформулировано характерное для начального «честняковедения», и ставшее традиционным представление об «эстетическом утопизме» Е.В. Честнякова.

При этом, как мы видим, рациональным в представлениях Е.В. Честнякова об универсальной крестьянской культуре признается следующее:

– она не сводится только к духовной деятельности, но включает труд и быт деревни, социальное поведение крестьян, фольклор;

– она сохраняет свои изначальные основы и, вместе с тем, предусматривает совершенствование труда, быта, и социального поведения и придает всему этому бóльшую степень организованности.

Что же оставлено в вышеприведенном рассуждении эстетическому утопизму Е.В. Честнякова?

По-видимому, остаются цель и метод его культурной деятельности в деревне: цель – это достижение человеческим сообществом всеобщего благоденствия, и метод ее достижения – это красота, которая должна спасти мир.

Но в чём же тогда значение литературных опытов Е.В. Честнякова, который писал для народа, как утверждает он сам, и подтверждают все аналитики его творчества?

Мог ли серьёзный работник надеяться на успех грандиозного предприятия – на построение универсальной крестьянской культуры в отдельно взятой деревне среди сельской нищеты и невежества? Не чересчур ли наивен такой просветитель?

Надо сказать, что авторы этой формулы об эстетическом утопизме Е.В. Честнякова чуть ниже по тексту в своей монографии весьма определенно отвечают на этот вопрос:

«Наперекор утилитарному спросу, практицизму шабловский мастер ставит превыше всего процесс формирования духовной сущности человека».

Однако вместе с этим нет никаких оснований считать Е.В. Честнякова человеком, не понимающим практику жизни.

Поселившись в своей родной деревне Шаблово, как в затворе, он стал искать формы искусства могущественного, исповедующего духовую сущность человека и, вместе с тем, исповедального, в котором художник искренен и простодушен, как детская душа его крестьянского народа в стародавние времена.

Он понимал, что то искусство благотворно, которое самобытно и понятно людям его малой родины и, вместе с тем, способно возвышать сознание, расширять его горизонты до самых дальних земных пределов, до беспредельности вселенной.

Ориентируясь на искусство целостное, неразделённое на отдельные виды, Е. В Честняков в своих литературных опытах осваивал принцип синкретизма, который был характерен для народов в младенческие времена их истории. Так он пытался возвратить искусству нерасчлененную красоту, утраченную и извращенную в современной массовой городской культуре.

В век лжи и раздоров, каким во многих своих эпизодах был XX век, Ефим Честняков проповедовал великое Единство: единство сознания людей, людей и природы, единство всех видов искусства во имя высшей правды и красоты. Он обосновывал необходимость создания «универсальной крестьянской культуры» как особой среды обитания, в которой сельский труженик мог бы жить в гармонии взаимно проникающих миров – духа и материи.

***

Поэт Вячеслав Шапошников в статье «Ефимово займище» говорит о «крестьянском утопическом социализме» художника. Он относит крестьянский утопизм не к социальному учению и не к его эстетическим поискам, как В. Игнатьев и Е. Трофимов, но к системе этических представлений самого народа.

Как говорится, зрит в корень.

Но возникает вопрос, каким образом народ (объект-субъект реального коллективного сознания), может быть утопистом в этической сфере – в своих представлениях о Благе и Справедливости... или же в эстетической сфере – своих представлениях о Красоте? Если эти его представления нереальны (утопичны), то каким же образом он, народ, смог прожить тысячелетия своей реальной истории… и всё ещё длит ее своим трудом и надеждами? Таким образом, приходится выбирать одно из двух: или народ в своей простоте – немудр и живёт в призрачном мире, или художник Честняков не знал его мудрости, и тогда не имеет смысла говорить о народной природе его искусства.

Надо сказать, что такая ловушка подстерегает всякого, кто будет стремиться найти истину, следуя логике представлений этической системы, в которой утилитарный материалистический взгляд на природу человека и социально-демократическая доктрина ставятся впереди универсальных духовных ценностей или заменяют их.

Такая доктрина под всякими соусами ещё господствовала в советском искусствоведении 80-х годов прошлого столетия, и авторам названных выше исследований о жизни и творчестве Е.В Честнякова приходилось, вероятно, делать реверансы в сторону блюстителей этой доктрины, чтобы можно было выполнить работу первейшую: донести народу весть о подвижнике русской культуры неизвестном доселе.

***

Зачитаю некоторые тексты Ефима Васильевича Честнякова, сведённые в рубрику «Культурное пространство речений Ефима Честнякова».

Первая цитата:

Меня зовёт к себе искусство. Буду воспевать красоту. Красота – святое… Что не свято – то не красота. Борьба святого с грехом – это борьба красоты с безобразием, формы с хаосом, бытия с небытием, света с тьмою. Красота – свет, созидание, творчество, вечность… жизнь.

Ещё одна цитата:

Красота так же неуловима, как воздух, как эфир, как гармония вселенной. Грубая, механическая, животная красота ниже её гармонии. Красота сама в себе - награда живущему… цель и смысл всему. Порочные люди несчастны. Грех низводит степени прекрасного, и каждый за себя ответсвенен, и за других также. Сын Божий, то есть достойнейший и прекраснейший в жизни. Святой, принявший величайшие труды и страдания и умерщвлённый на кресте. Он победил смерть: воскрес… Иначе быть не могло, потому что святой не может умереть – он сама жизнь. И тело его совершенно…вознеслось на небо. Для него нет препятствий, нет разделения на материю и нематерию… Это разделение для несовершенных. Совершенный дух в совершенной плоти. Он является светочем человечеству во тьме и бедствиях… и спасителем от катастроф. Это центр истории. До и после того события все сердца направлены на него. Тьма и свет колеблются… вера с сомнением… Всё определяется, всё выясняется. С течением времени всё больше будет раскрываться прошлое и будущее вселенной. Жизнь многообразно будет проходить перед очами созданий, и наши кинефоны – только намёк и подобие на это… И жизнь Христа… земная и от века… всё более будет видна и понятна.

Быть может, эти строки управят некоторых очень серьёзных искусствоведов в их стараниях уважить Ефима Васильевича ярлыком «Яркий представитель наивного искусства». Это они стали делать после того, как уж совсем неприлично стало обзывать его примитивом и утопистом. Правда, они стараются откреститься от обывательского акцента в этих оценках и позволяют «наиву» быть искусством, а утопистам – философами. Очень уж непонятно им, кем мог быть в искусстве этот человек, так и не пробившийся при жизни на всеобщее обозрение, и потому придумавший себе платоническую любовь к родной деревне и её захолустью.

Прочту такую сентенцию Ефима Честнякова:

У книжников и фарисеев – свои поэты, свои художники. Но Христос был распят… Так современные поэты и художники существуют книжниками и для них: своя компания.

Как видите, афористичен был Ефим Честняков. Некоторые его речения, – как послания из Созвездия семи мудрецов.

***

Однако продолжим рассмотрение темы нашей беседы. Одна из сказок, «Наряжёнки дедушки Яи», начинается так:

«И пришли наряжёнки в Брусниху. И услышали, песенки поют в руссовой избушке. Отворили, вошли.

И беседка сидит, и лучина горит. И все прядут билинький лён. А парнеки сидят, кто лапти плетёт, кто оборы вьёт, кто ступень заплетает.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте!

– Как вас зовут?

– Дедушко Яй и бабушка Ая и девонька Яя.

– Ну, брат, имена! Просто нечего толковать. Отколь вы пришли?

– А из сказки.

– А… а где сказка эта?

– А тут в избе. Вот в избе прядут, и лапти плетут, и разговаривают, и мы вот в избе.

– Да не здешние вы…

– Да как же такое? Мы тут. И вы тут».

Такая вот философия на подростковой посиделке! Такое вот отрицание утопичности в сказочных фантазиях. Ведь что такое утопия?

Утопия – это страна, которой нет, или рассказ о такой стране, которой нет.

«– Да нет тут вашей сказки. Откуда же вы пришли?

«– Да как же такое? Мы тут. И вы тут».

Такой вот детской, наивной, логикой и утверждена реальность Утопии, и вся посиделка, таким образом, попала в Антиутопию – в страну «Гденигдению» или же «Ненигдению». Что, в принципе, одно и то же – результат двойного отрицания суть – утверждение.

Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что! Такой целевой расклад русской сказки. Место, – которого нет… Жизнь, – которая быть не может…Рассказ о том и другом – выдумка, фальшь, обман, размягчение воли…Утопия!

Однако есть такое место! И жизнь такая живёт! И цель такая существует. Где? Ответ найдём в текстах «шабловского мудреца». Так назвал Ефима в недолгой общей петербургский бытности его коллега по цеху литературной сказки Корней Чуковский.

Реальна «Гденигдения». Реальна в сердце, в сознании человека, реальна в каждодневном его опыте, в каждом акте общения людей друг с другом, если этот опыт и это общение не на уровне «купил-продал», а на уровне обмена мечтами… грёзами о прекрасном будущем. Так Ефим Честяков предупредил своих критиков о зряшности их стараний «устаканить» его творчество словом: уничижительным в устах обывателя и мертвящим волю к мечте в резонёрстве уставших от жизни пророков – расхожим словом Утопия. Антиутопия – таково название его искусства.

Иногда Ефима Честнякова позиционируют, прежде всего, как фольклориста и, разглядывая его искусство с этой позиции, называют крестьянским поэтом. Надо сказать, что в циклах стихов, «Быт крестьянский наш», «В краю родном», подготовленных для печати, он, очень романтично, следуя крестьянской психологии, заполняет всё мыслительное пространство предметами крестьянского быта, крестьянскими заботами о земле, о скоте, о избе… И в связи с этим его можно бы назвать крестьянским поэтом.

Однако по ходу нашей беседы вы, наверное, уже поняли: Ефим Честняков – не крестьянский поэт. И не крестьянский художник. Он художник и поэт, и мыслитель, который любил свой царственный крестьянский народ, но сам-то был другой закваски.

Есть у Ефима Васильевича интересная вещь: одноактная драма: «Прощание с деревней». Построена она по древнегреческим канонам. Герой драмы находится между двумя хорами – мужчин и женщин. Он между ними словно между Сциллой и Харибдой, идёт по своему пути. Имя ему – Марко. Здесь положено начало литературной жизни Марка Бесчастного – одной из персонификаций самого автора – Ефима Честнякова

Марко:

– Привет вам, милые друзья!

Подальше путь лежит моя.

Мужской хор:

– Куда ты, быстрая нога?

Хоть отдохни у очага.

Послушай песни наших жён

В какую путь ты снаряжён?

Марко:

– Смотрите неба горизонт –

Над очагами Божий зонт.

Я направляю свой поход

Туда, где солнышка восход,

Хочу до солнышка дойти,

Моря Господние найти

И, если впрок пойдут труды,

Я принесу живой воды.

Мужской хор:

Да полно ты с водой живой!

Сядь, постучим мы ендовой,

Что было чем и вспомянуть.

Марко:

Оставьте за руку тянуть.

Свободу дайте мне, друзья!

В путь дальний отправляюсь я.

И тут снова выступает хор мужчин, он рассказывает прелести деревенской жизни и деревенского труда. Следом вступает хор девушек и женщин, они рассказывают: как прекрасны… как изобретательны они в своих нарядах… как очаровательны их песенные обряды. Идёт длинный перечень и горшков, и лаптей, и сох, и всего прочего – всех чудес (без иронии) крестьянского быта.

Сначала думаешь: «Ну что такое? Поэт, меры не знает. Ну, к чему бы… так мелко и обильно нашинковал он стихотворный текст всякой всячиной! Пора бы и остановиться». Но потом вдруг понимаешь: не хочет он обидеть тот мир, в котором родился, мир прошлой красоты, торопливой скороговоркой он открещивается от него, забитого плотно предметами, которых уже не будет в будущем. Он уходит из этого крестьянского мира, как из небытия в жизнь… Прощаясь, говорит:

Благодарю сестёр прекрасных

За песни родины моей

В воспоминаниях всечасных

Душой стремиться буду к ней.

«В воспоминаниях всечасных» – это один полюс драмы. А другой: «Свободу дайте мне, друзья!»

***

И вот, когда начинают восторгаться его сказками, плодят «ахи» и «охи» в связи с тем, как прекрасен крестьянский народ и какие у него имеются прекрасные фантазии, и сопричастно с этим начинают обзывать Ефима Честнякова утопистом, всё по причине того, что он якобы разделял социальные утопии своей среды, чувствуешь перебор.

И когда перечитаешь поздние честняковские фантазии-«утопии» повнимательней, спокойней, без этих предварительных «заказов» на восторги по поводу честняковского утопизма, понимаешь вдруг: да нет там никакой утопии. Есть юмор и сатира на крестьянскую жизнь.

Особенно много «восхищений» подобного рода в его сказке-фантазии «Шабловский тарантас». Расскажу вам, как я её прочитал.

Объединились шабловцы для построения новой теплой и сытой жизни. Совместно наделали кирпичей. Сначала каждый сделал по десять, потом по сто, потом по пятьсот кирпичей. Правда, в самом начале не знали, на что будут эти кирпичи использовать, но склад для них построили. Потом решили строить теплицу и спрятать под её крышу не только огурцы и винограды, но всю деревню, чтобы зимой и летом возделывать сад райский, и ещё постели раскладывать прямо на улице, и спать на воле.

И главное: построили громадный тарантас: знай наших! Такой, что до верха колеса рукой не достать. Поехали в город…

И дальше в таком же манере. Вся эта благодушная гигантомания почему-то называется народной мечтой о золотом веке.

Ну, построили тарантас. А что дальше? А дальше поехали они в город местный, в магазею, и там вот что получилось:

«И ещё спрашивают носовых платков, двести дюжин. В лавке нашли только тридцать. В другой - совсем не оказалось. Было немножко, но слишком плохой сорт, с каёмочкой, но всё-таки взяли и эти. В третьей лавке едва-едва дюжин двадцать. В четвёртой – с полсотни дюжин. Не хватало. И решили тогда взять ещё из самых маленьких головных платочков в носовые: они побольше размером и с цветочками, или для стариков даже, более подходящие, чем белые. Брали не совсем высокого сорта, даже из самых плохих сортов – лишь бы только накупить, чтобы на каждый дом приходилось носовых платков хоть дюжины по четыре… Когда привезли добро в деревню, стали делить так: девицам по дюжине, молодцам тоже по дюжине, но так как не хватало по стольку, им по десяти, а робятам в среднем по восьми, малышам по четыре, а пелёнышам по два платочка. Вместо платочков матери и бабушки для них приготовляли чистые ситцевые тряпочки или же платки. Идут только ветхие: они тоже и помягче, только нужно почаще стирать. Женатым молодым – по десяти платков, отцам и матерям – по восьми, дедушкам и бабушкам – по шести. Зато платки большие, головные, с цветочками. Распорядок такой: чтобы одна половина платков была в пользовании, а другая стиралась, и чтобы в кармане всегда был чистенький платок; менялся бы через день или через дня два или три, а если через неделю, то это уже долго. А стряпухам – ещё сверх того по четыре платка дали, чтобы каждый день был свежий и руки были чистые».

Это что – утопии автора? Какое же, однако, издевательство над плановой социальной справедливостью! Ах, как трогательна забота о каждом сопливом носе! А этот пьяный вояж в город с попутным погромом?!

Сделаем вид, что ничего этого нет. Уважаемые культурологи, подающие эту сатиру, как утопический восторг автора в контексте народных мечтаний, увязанных с легендами о Беломорье, о граде Китеже, перечитайте ещё раз «Шабловский тарантас». Автор-то ухмыляется … На каждом повороте тарантасовой эпопеи ухмылка…добродушная, но ухмылка. Как у Гоголя, между прочим. Да это же антиутопия! Или уловка юрода, чтобы не зашибли за правду.

***

Есть у Ефима Честнякова ещё текст с двумя смысловыми полюсами – «Марк – строитель». Здесь описываются все те же блага, которые состоялись «под шабловской крышей». Есть, например, рассказ о том, как в деревне, которую поместили под прозрачную крышу, сделали тротуар, но кое-кто все равно топал мимо тротуара, искал грязи. И, чтобы удовлетворить атавистическую эстетику этих людей, каждое утро привозили чёрную (вероятно, торфяную) землю, пускали воду и провоцировали вдоль тротуара полосу грязи. Демократическая идиллия в фантастическом масштабе!

Сначала грязною дорогой проходили кое-кто и неизвестно почему: из любви к грязи или по привычке. Тит Петров в берестяных лаптях ходил по грязи, но крайком. Филат Ведров – в лаптях из лыка, он выбирал место посуше. Изосим Ломов в сапогах всегда ходил серединой грязи. Когда из грязи выходил на плиты в конце деревни или в середине или поперёк переходил, то оставлял на плитах изрядно грязи. Но их за это не бранили. Журили, разве, немножечко и дружелюбно улыбались:

– Ты что же, дедушка Изосим, не проходишь по плитам?

– Да чисто больно, замараю.

– Ничего, ходи, брат, смело. На то у нас и мостовая.

Когда желающих ходить по грязи будто бы не стало, и только малые робята месили ножками кисель, тогда её надолго смыли. Последний раз прошёл Костюня. И был подвыпивши тогда. Сказал он: «Матушка ты грязь, никто уже по тебе не ходит. Пойду, пройду, хотя в последний раз. Говорят, тебя не будет. Смывать хочут навсегда.

Будете читать, обратите внимание, как в своих социальных фантазиях Честняков от имени Марка-строителя описывает разные детали будущего общинного рая. Ему язвят его слушатели, мол, о чём вы можете мечтать, когда кругом такие ляпы? Отвечает Марк-строитель:

По духу и содержанию речей моих смешение настоящего и грядущего обычного значения не имеет. Рисуем мы картины грёз, по описанию образов высказываем, будто бы они уже воплощены в действительность на уровне того понимания, которое мы имеем в своей деревне. Строительство как бы игрушечное, но люди в знаниях и действиях своих похожи на детей. Вначале фантазия несётся впереди практического дела, и в духовном мире есть все наши изменения, и воплощается потом. Не следует бравировать знаниями перед бедностью убогой. Родная старина перед лицом нововведений. Вот вижу я, запруда наша затопляет мирные могилы кладбища родного и храм стоит на низком берегу. И жаль мне их, и нашу трудовую жизнь с укладом вековечным. Предание стесняет грудь, и вижу, будто я умерших и живых перед собою. И тогда не знаю, строить или не строить. Хотя бы самое великое возможно, пугает нас принять культуру городов. Она имеет примеси греха и исподвольно входит в нашу жизнь. И лишь через десятки лет заметно, очевидно, как исчезает наша самобытность и остаётся пустота.

Очень похоже, что писал эту фантазию Ефим Васильевич в период великих свершений, так называемой пролетарской диктатуры, затопившей в России уникальную крестьянскую культуру в поймах рек Шексна и Молога, на той территории, где сейчас Рыбинское море. А потом социалистические доброхоты-мечтатели (утописты от глагола утопить) начали было поворачивать на Юг северные реки… Не успели, слава Богу!

В том-то и дело: реалистом был Ефим Васильевич в самых, пожалуй, нелепых своих как бы фантазиях, построенных в традициях европейских социальных и научно-фантастических утопий XIX-XX веков.

Все так называемые социальные фантазии Честнякова – антиутопии, и пафос этих антиутопий провиденциалный, окрашенный иронией и сарказмом.

***

Ефим Честняков предвидел пути своего искусства и писал о его будущей победе, как всегда, просто и в то же время загадочно.

Среди его рукописей есть стихотворные фрагменты, которые можно объединить в поэму под названием «Шалашка».

В поэме «Шалашка» причудливо рассказывается о том, как Марко Бесчастный встретился и заключил мистический брачный союз со своей небесной невестой здесь, на земле. Музой она ему была. Как прожил с нею долгие годы в шалашке с потайным ходом в нездешний мир красоты небесной. Как, не прерывая своего общения с родной крестьянской средой, поэт творил свои «диковины». Творил диковины? Что? Оригинальничал, чтобы отличаться от других, удивить впечатлительного читателя? Да нет же! Дикий – это природный, естественный; диковина, по Честнякову, – это сущностное проявление духовной жизни в предметах искусства. Единственные и неповторимые произведения искусства он называл «диковинами». Он хотел и умел – ему это удавалось – творить, как творит нетленный дух в мире материальном, создавая земную красоту.

Когда пришло время подвести итоги, осмыслить результаты этой работы, причём результаты, невидимые окружающему людскому сообществу, он написал пронзительные строки. Он увидел духовными очами людей, которые пришли на выставку его искусств – он был уверен в этом, что они придут.

Люди, дети приходили,

В сказках бережно бродили.

И хвали так и сяк,

Что затея хороша.

Любовались красотой,

Не чурались чистотой…

Откровенно говоря, когда я вглядывался в эти строчки запорошённой временем рукописи, обеспокоился : «Так ли вижу? Причём тут это? Как бы под рифму слова?»

Но в том то и дело: Ефим Васильевич ставит барьер, границу между массовым искусством для потехи, для соблазна, для оболванивания разума, грязным искусством, с одной стороны, и своим искусством, где чистота есть внутреннее содержание каждого движения, мазка кисти, словесного акцента.

Люди, дети приходили,

В сказках бережно бродили.

И хвали так и сяк,

Что затея хороша.

Любовались красотой,

Не чурались чистотой.

И, конечно же, всё это

Не могло быть в одно лето.

Но чрез пять иль десять лет

Увидит мир, чего здесь нет.

От шалашки этой вот

Городок произойдёт.

В Шаблове, на втором уровне его дома, сложенного в начале XX века из брёвен двух старых овинов, который он иронически называл «Коллегия искусств», размещалась маленькая комнатка, что и была собственно «шалашкой». Шалашка – это место, где он творил наедине со своей Грёзой, где уединялся со своим искусством, не порывая духовной связи с крестьянским народом. И он пророчествует: от этого искусства, от «шалашкиных грёз» произойдёт новый городок. Новая жизнь по евангельским заветам! Он пишет так:

Сроки дальние придут,

Грёзы царство создадут,

И тогда-то вот миры

Будут в рай съединены –

Рай нетленных благоденств

Для евангельских блаженств.

Есть о чём подумать.

Если мы будем судить об искусстве, которое, следуя страстям человеческим, даже в самых своих возвышенных, искусных проявлениях проникнуто обольщениями земной красоты, то мы должны признать, что это искусство несовершенно. Мы должны это признать вслед за Ефимом Честняковым. Такое искусство не может быть красотой, которая, с точки зрения Ефима Честнякова, выступает синонимом Бога. Даже если это искусство – мастерство ненаглядное, то всё равно это лишь очевидность красоты, а не она сама – действительная красота в своей духовной ипостаси.

Ефим Честняков стремился раскрыть секреты чистого, провиденческого, профетического искусства. Его чистое искусство выглядит так же непритязательно, как его «шалашка» смотрится в сравнении с «башнями из слоновой кости» и салонами петербургской художественной богемы начала XX века. Он стремился к мастерству, которым владели русские иконописцы, чтобы посредством его искусства чистота и святость, божественная красота говорили с человеком не только в стенах храмов и монастырей, но во всех уголках народной жизни. Вот почему Ефим Честняков и не уходил в города. Вот почему он остался нищим, непризнанным, неизвестным. И именно эта неизвестность придавала его искусству ту силу, которую мы сейчас чувствуем. Растоптанное, по сути дела, в кровавой российской смуте искусство неожиданным образом воскресло.

Иногда простые люди высказывают такие глубокие мысли, которые для них, простых людей, естественны, как « с добрым утром», а для искусствоведа – чуть ли не разоблачение великой тайны.

Например, прихожанка Успенского собора в Кологриве записала в своём альбоме такие мысли и чувства о Ефиме Честнякове:

«Удивительно глубока символика в творчестве Ефима Васильевича Честнякова. Посредством неё он передаёт нам опыт старчества и учительства, как быть православным в условиях современного мира. Передаёт опыт воплощения предания в самых различных областях человеческой жизни, потому что его предание не чуждо многообразию культур и потому не скучно».

Ай да Розина Татьяна! Замечательно!

Ефим Васильевич говорил о дальних сроках, когда сбудутся ожидания крестьянского мира, сбудется евангельское провозвестие о приходе на землю животворного Фаворского света, и мир земного человека соединится с миром Человека небесного. Но как суметь земному, несовершенному человеку устремиться к столь высокой цели? Ответы на эти вопросы искал Ефим Васильевич Честняков, и мы можем найти их в его произведениях, в тех пределах, в которых живёт его искусство.

Это народное творчество, укоренённое ещё в славянском язычестве, сплавленное с высшими ценностями христианского православия. Люди, сердцем понимающие искусство как речь неземную и святоотеческое православие, как подвиг духовный, я думаю, чувствуют это.

Ефим Честняков – художник, поэт, мыслитель – является к нам пророком торжества евангельского провозвестия. И в этом контексте он –

человек будущего. Если мы выдадим ему такой аттестат вместо ярлыка социального и этического фантаста-утописта, это будет правильно.

В завершение нашей беседы прочту строки, которые Ефим Честняков написал перед смертью. Оставшись нищим и больным… в этой самой «шалашке», пробитой ветром и снегом, в совершенно нелепом, с точки зрения элементарного благополучия, состоянии он пишет поэму, предваряя её ироничным вступлением: «То о заслугах ли, грехах короткий мемуар в стихах» Эту поэму предлагаю читателю под названием «Прощание с шалашкой». Вот последние строки:

Нет, в туманах грубых невозможно

Красу изящную творить.

Ты, Муза весёлая, приди в цветах небесных,

Сердце успокой! И пусть в молитвах к Господу

Возносятся слова…И с кроткою улыбкой

Творят пути нам к свету, к небесам.

Ты помоги, Зиждитель вечный,

Что в красоте и радости святой животворишь!

Я вижу солнышка лучи,

Создания в грядущих красотах,

И хоры милые лелеют слух и сердце.

И не шуми ты, ветер, – всё равно

Мне сладко слушать музыку твою!

Я слышу там Эоловы свирели

И новых слов, и новых звуков…

И вижу, как чудесные сады

Под солнцем будущего чудесно расцветают. <…>.

И снятся в будущем слова

Одной лишь музыкой.

Искусство – неземная речь,

И сердцу лишь отрада в ней!

Так вновь и вновь соединяет он - художник, поэт и мыслитель - в миге одном прошлое и будущее человечества, слушает музыку сфер…

***

Смотрю живопись, читаю рукописи Ефима Васильевича Честнякова, слушаю рассказы очевидцев о нём… и будто бы причащаюсь благодати его жизни и искусства.

Нужно знать нашему поколению русских людей святого Ефима – духовника на поприще русской культуры! Знать, чтобы уметь постоять за себя в обманной игре этнических и этических страстей. Один раз мы не сумели этого сделать – и нет нам простора.

«Вся суть дела в том, что я не могу профанировать свою русскую душу – не уважают её – и не хочу заменить её скучной, корректной, лишённой живой жизни душой европейца, человека не артиста, полумашины. Потому мне приходится замыкаться в себе. Потому что в стране мы не хозяева. Всё обезличившее себя заняло первенствующее место, а великое русское пока вынуждено молчать до будущего».

Е.В. Честняков.

Вопросы и обсуждение

Д. Э. Кондрашов – публицист, главный редактор журнала «Балтийский мир»:

Хотелось бы уточнить периодизацию творчества Е.В.Честнякова до 1917 года и в советский период.

Р. Е. Обухов:

Ефим Васильевич Честняков – художник и поэт первой трети XX столетия. Начальный период творчества Ефима Честнякова – до 1899 г., до тех пор, пока ему не помогли обратить на себя внимание И.Е.Репина.

Далее: пятилетие активной учёбы в С.-Петербурге – до конца 1905 г.

1906-1914 гг. Жил и работал в родной деревне Шаблово. Период подобный «Болдинской осени» А.Пушкина. В это время Честняков создал свои основные художественные и литературные произведения.

1913-1914 гг. Второй приезд в С.-Петербург. Учёба в студии Циоглинского и издание трёх сказок для детей младшего возраста.

В послереволюционное время Е.В. Честняков наиболее активно работал с 1918 по 1925 годы.

К 1930-му году собственно художественная работа Ефима Честнякова завершилась. Как поэт и философ он сформировался до 1930 года. Потом это было уже сохранение созданного ранее.

Конечно, и после 1930 года он не мог не рисовать: это же художник! Для него отсутствие возможности рисовать – смерть. Но это была уже работа карандашами. Портреты соседей, деревенских ребятишек. Работы простенькие, но очень поучительные: он минимальными средствами мог выразить характер, психологию своих деревенских малолетних (и повзрослее) натурщиков.

Вопрос:

Насколько известно, у Ефима Честнякова была сестра и племянница.

А своей семьи – жены, детей – у него не было?

Р. Е. Обухов:

Ефим Васильевич Честняков был монахом в миру. Есть предание о некоей Елизавете. Она считалась его невестой. Их сосватали родители. Но амурных отношений с нею, как жених и невеста, он не имел. Потом уехал в Петербург, а когда вернулся, Елизавету уже выдали замуж. Шабловские старухи рассказывают, что «Ефимко о Лизавете всегда помнил», и даже пришёл благословить её перед кончиной. Однако ни жены, ни любовницы, ни сожительницы у него не было. Это биографический факт. Близкой к нему женщиной можно назвать лишь родную сестру Александру, которую братски любил и с которой мог делить свои творческие интересы. Рассказывают о Ефимовых подружках: Марии Фёдоровне Горбачёвой, Анне Васильевне Тимофеевой, Варваре Александровне Кудрявцевой. Это были семейные уважаемые в соседних деревнях женщины, которые помогали ему, как умели. Деревенские женщины вспоминали: «Ефимушка-то парень был красавец, любая за него пошла бы». Семьёй он поступился ради искусства. На вопросы отвечал чётко: «Ну, заведу жену, детей… их кормить надо, а мне даже моё искусство «выкормить не удаётся». Иногда юморил: крестьянка – не поймёт, цыганка – сбежит.

М.В.Демурин:

Расскажите, пожалуйста, о записных книжках Е.В.Честнякова и его библиотеке.

Р.Е.Обухов:

Работал Ефим Честняков много. Об этом, в частности, свидетельствуют его рукописные (записные) книжки, фрагменты которых мы тоже можем посмотреть. В них, помимо текстов содержатся эскизные зарисовки деревенских пейзажей и жанровых сцен, иллюстрации к сказкам: акварель, гуашь, чернила, тушь, работал в смешанной технике. Почерк у Честнякова был мелкий, как бисер, писал скорописью, разбирать рукописи не-просто.

Вот характерный набросок: «Скрипач» Примечательно, что сделан он на полях сказки о деревенской жизни, о деревенских чудесах. Штанишки-то выказывают в нём деревенского парнишку, но посмотрите, какое у него одухотворённое лицо! Умел Честняков простыми средствами донести тонкую красоту человеческой души.

А это иллюстрация к деревенскому празднику. Обратите внимание: опять как бы преувеличение. Люди несут не просто калачики, а такую булку, которой можно всем быть сытыми…

А вот, надо же, деревенских девчонок нарядил в шляпы и платья и посадил на коней, потому что их душа требовала простора!

А это… он реку Унжу перегородил плотиной, крутит турбины и снабжает всю округу электричеством И эти его образы соседствуют с историей о платочках и о потоках грязи рядом с мостовой.

Это Летучий корабль – иллюстрация к «Сказанию о Короле Тетеревином

Все эти рисунки требуют реставрации, консервации и главное экспонирования. В Костромском художественном музее одной графики Честнякова – около 400 листов. Большая часть графики пока под спудом.

Что касается оставшихся книг из личной библиотеки Ефима Васильевича, то по их перечню видно: читал он много и внимательно, много подчёркивал разными цветными карандашами по какой-то своей условной системе. В его библиотеке были произведения Толстого, Пушкина, Белинского, Жюля Верна… Были толстые литературно-общественные журналы («Иностранная литература» «Искусство и религия», «Странник»), учебники и брошюры по интересовавшим его проблемам (например, «Анатомия для художников», «Об образовании сельского простолюдина»)… Кроме того, по свидетельству соседей и вхожих к нему местных интеллигентов, было много духовной литературы, в т.ч. старообрядческого толка. Он ведь жил в северной лесной Руси, где старообрядчество имело исторические корни. Но это всё растащили после его смерти.

Сегодня в Шаблове – родной деревне Ефима Честнякова стоит его дом-музей, построенный в 2004 году на пожертвования земляков и почитателей его художественного таланта, помнящих его трудное служение людям.

В. Ю. Венедиктов:

Для меня Честняков – открытие, причём открытие сравнительно недавнее. Поэтому всё, что касается его личной жизни и сопутствовавших ему людей – это, соответственно, тоже открытие. В этом контексте меня интересует вопрос о связи Ефима Васильевича Честнякова с Рерихом. Почему, в частности, Международный центр Рерихов способствует публикации его работ и книг о нём?

Р. Е. Обухов:

С подобным вопросом я уже встречался. В нём, как правило, бывают закамуфлированы некие нюансы. В вашем вопросе их, может, и нет, но я постараюсь ответить на него с учётом этих нюансов.

Отмечу сразу, что лексическая эквилибристика со словами Шабала и Шамбалак нашему делу не относятся. Шабала на кологривском наречии – это, всего лишь, «дурная голова» или гора, возвышенное место. Шамбала – великая тайна ведического мира.

Если же говорить вообще о фактах известных, то нарисую такую панораму. Начало XX века… Андреев, Белый, Блок, Бальмонт, Сологуб, …вы представляете… Толстой, Соловьёв, Флоренский, Булгаков… в России был настоящий культурный ренессанс – религиозный, философский, художественный… Ефим Честняков посещал в Санкт-Петербурге салон Гиппиус и Мережковского. Посещал и другие салоны. Он был любознателен и старался впитать в себя всё знание, наличествующее в то время в российской столице. В этом поле Серебряного века совершали свой путь и Н.Рерих и Е.Честняков; первый – уже в роли творца новой духовной реальности, второй – ещё ученик этого культурного пространства.

Вероятнее всего, личного контакта с Николаем Константиновичем Рерихом у Честнякова не было, но об этой фигуре в свой петербургский период и позднее до 1914 г. он, безусловно, знал многое.

Кем же по тем временам мог быть для Честнякова Николай Константинович Рерих? Мы можем отчасти интерпритировать эту связь.

Конечно же, прежде всего, – академиком Российской академии художеств (с 1909 г.) Уже в начале века в своих статьях Н.К. Рерих одним из первых поднял вопрос об огромной художественной ценности древнерусской иконы и архитектуры. Пристальное внимание художественного сообщества привлекали его историческая и религиозная живопись; ярко проявился его талант в декорационных работах для театра; он ведёт большую преподавательскую работу в художественной школе при Обществе поощрения художеств, становится её директором; создаёт картины антивоенного характера; пишет статьи, посвящённые охране и защите мира и культуры. Его славянские картины, предвоенные и военного времени, пронизаны идеей гармонии человека и природы, человека и космоса. В поисках ценностей, имеющих общечеловеческое значение, Н.К.Рерих, помимо русской патристики, изучал и труды мыслителей Востока…

Изучение рукописей Е.В. Честнякова показывает нам, что эти и другие фундаментальные интересы Н.К. Рериха могли входить в круг мыслей и чувств Е.В Честнякова.

Никаких сведений о личных контактах с Рерихами – Еленой Ивановной или Николаем Константиновичем – нет.

Почему Международный Центр Рерихов мобилизовал крупные рублевые средства и интеллектуальные силы на издание этих двух книг: «Сказание о Стафии – Короле Тетеревином» и «Пути в избах»?

А по той простой причине… Было так... Когда я собрал эти две книги и стал ходить по инстанциям, прежде всего костромским (включая губернатора, думских командиров, городские власти, руководителей культурных учреждений), а также в Москве, все эти инстанции проявили свойственное нашим временам умение забалтывать дело: «Да, да, как замечательно!» – и ни гроша не дали.

Семья Рерихов – особенная стать нашей культурной жизни. Поэтому, естественно, я хожу в их музей. Вот и пришёл к Людмиле Васильевне Шапошниковой (вице-президент Международного центра Рерихов, генеральный директор музея) и показал подготовленные мной рукописи этих книг. Сказал, что считаю важным, чтобы российская общественность увидела авторские тексты Ефима Честнякова. И ещё: в книге собраны рассказы свидетелей духовного подвижничества самобытного русского художника – не лежать же им втуне!

Людмила Васильевна посмотрела рукописи и приняла решение: эти книги издать. Радость этого решения во мне неистребима. Да, по настоящее время более масштабной работы по изданию литературного наследия Е.В.Честнякова не предпринял никто.

В течение двух лет я сотрудничал с публикаторским отделом МЦР, там была проведена настойчивая работа, – и эти два великолепных издания появились на свет.

Ещё в 2003 г. в Международном центре-музее им. Н.К.Рериха состоялась выставка «Крестьянский мир Ефима Честнякова». Она была обменной. В то же время в Костромском художественном музее проходила выставка картин Н.К.Рериха «Россия – Гималаи».

Эти художники, с такими непохожими судьбами и манерою художественного письма, родились в один год. Не были лично знакомы, но в границах одного исторического времени стремились приблизить сроки торжества на земле Великого Человечества, и были близки в своём понимании значения искусства для достижения этой цели.

И теперь они как бы обменялись рукопожатиями.

В каждом из этих событий звучит духовный призыв и светится добрый знак.

В. В. Аверьянов:

Вопрос в развитие предыдущего, но несколько шире. Не могли бы вы рассказать о взаимоотношениях Ефима Честнякова с русским космизмом – с самим учением и его конкретными носителями, Фёдоровым например?

Р. Е. Обухов:

Надо сказать, что я не готов к системному ответу на этот вопрос. Отмечу лишь самые общие представления. О своём космизме, о космической судьбе человечества Честняков высказывается много раз и в аллегорической в прямой публицистической форме, но конкретно о следовании за каким-либо философом-космистом он нигде не говорит. Разве лишь о Циолковском. Опираясь на идеи Циолковского о путешествиях в космосе на ракетах, Ефим Честняков говорит не только о механическом перемещении в другие миры, но о также космическом сближении в грёзах с идеями, мыслями, чувствами жителей других небесных миров, которые гораздо более совершенны, чем наша земная жизнь.

И. Игнатьев– интернет-объединение «Кольцо патриотических ресурсов»:

Если выделить стержневую – мессианскую, нравственную – идею, которая позволяла ему идти по жизни, держаться в тех обстоятельствах, в которых он жил, то, что это была за идея? Что было в основе – философия или личность? Что составляло ценностный стержень?

Р. Е. Обухов:

Ефим Честняков постоянно обращается к образам Господа Иисуса Христа и покровительницы России Пресвятой Богородицы. Они пришли из его детства, из глубины крестьянской культуры с её молитвенным опытом, они наследие среды, из которой он вышел в жизнь – во вторую жизнь. Вторая жизнь – это искусство Русского Серебряного века с его благоговейным служением духовной Красоте. Они, эти такие разные жизни, сплавились, как две раскалённые стальные полосы, впрессованные друг в друга молотом и наковальней. И возникло единство – булат!

Как я понимаю, для Ефима Васильевича человеческая личность вне Христа была неприемлема, и к этому пониманию он пришёл не путём философского умствования, но путём любви.

Ещё раз вернёмся в переломные годы: с 1899 по 1905 гг. в Санкт-Петербурге. Ефим учился в благотворительной художественной студии княгини Марии Тенишевой, готовился для поступления в Художественную академию. Питер бурлил революционными настроениями.

Членом какой-либо партии он не был, но сочувствовал идеям социального преобразования общества. В 1905 году после Кровавого воскресенья резко изменил свою позицию, и утвердился в понимании того, что никакая революция, или экономическая политика, пусть даже самая справедливая с точки зрения неимущих классов, не создадут справедливого общества. Мир Красоты и Общего блага грядёт не в кровавой борьбе, но через совершенствование внутреннего человека на путях следования Христу.

Есть материал – стихи Ефима Васильевича Честнякова, которые ещё не печатались, я их собрал в сборник «Евангельские песни». Прочту некоторые из них.

Новый завет

Измученный жизнью суровой,

Не раз я себе находил

В глаголах предвечного слова

Источник покоя и сил.

Как дышат святые их звуки

Божественным чувством любви,

И сердца тревожного муки

Как скоро смиряют они!

Здесь всё в чудно-сжатой картине

Представлено Духом Святым:

И мир, существующий ныне,

И Бог, управляющий им.

И Сущего в мире значенье,

Причина, и цель, и конец,

И Вечного Сына рожденье,

И крест, и терновый венец.

Как сладко читать эти строки!

Читая, молиться в тиши…

И плакать… и черпать уроки…

Из них для ума и души.

Голгофа

…И вспомню я крест на Голгофе позорный,

Облитого кровью Страдальца на нём,

При шуме и криках насмешки народной

Поникшего тихо покорным челом.

Все мелочи жалких, ничтожных забот,

Всё зло в этом мире, залитого кровью,

И грозную вечность, и с жизнью расчёт

Я вспомню… И крест на Голгофе позорный!

И страшно мне станет от этих видений,

И с ложа тогда я невольно сойду,

Склоню пред иконой святою колени,

И с жаркой молитвою ниц упаду.

И мнится мне: слышу я шёпот невнятный,

И кто-то со мной в полумраке стоит.

Кто это? Быть может, в сей миг благодатный

Мой ангел-хранитель со мной говорит?

И в душу прольётся мне светлая радость,

И смело на образ тогда я взгляну.

И чувствую в сердце нездешнюю сладость…

На ложе я лягу и крепко усну.

Таков результат личного опыта Ефима Васильевича. И нет противоречия в том, что внимательный к восточной философии вообще, и теософии в частности (это можно подтвердить анализом некоторых его текстов), он видел мир, … прозревал пути его совершенствования… лю-бил его… через Христово Распятие.

Жених придёт в полночный час,

И тот блажен, кого из нас

Застанет он на страже бдящим…

Какая чистая поэзия – и в ней поёт Ефимова душа.

Илья Игнатьев:

Получается, что у него была миссия сдвинуть сознание в сторону нравственности, в сторону Православия и метод служения этому через искусство?

Р. Е. Обухов:

Я бы сказал так: не только служение искусством нравственной проповеди, но восхищение правды Христовой, проведение этого чувства-мысли в сознание человека посредством всё проникающего искусства.

М. В. Демурин:

Руслан Евгеньевич, вы говорили об антибольшевизме Ефима Честнякова. Это был антибольшевизм 1917 г. или антибольшевизм 1930 г.?

Р. Е. Обухов:

Нет, это был антибольшевизм уже 18-20 годов. Февральскую революцию он принял, как и многие собратья по искусству, и с Октябрьским переворотом как бы смирился. Что поделаешь, на земле без крови ничего не происходит. Но замирятся враги. Такое настроение у Честнякова было недолго. Но когда пришла продразвёрстка и, особенно, когда началась коллективизация, когда стали громить церкви, искоренять священство, он всё понял и встал в яростную оппозицию.

Его сестру Александру в 1937 г. арестовали за связь с эсерами. Так оно и было: она, женщина молодая, переписывалась когда-то с одним из эсеров, и эти письма обнаруженные при его аресте, сыграли роковую роль в её судьбе. Ссылку отбывала в Казахстане, Красноярском крае с небольшим перерывом до 1954 г.

А сам Честняков понимал, что ему не выжить ни со своим искусством, ни со своей христианской проповедью, и прикинулся юродивым, а в старости юродивость, видимо, стала его второй натурой.

Он обладал способностью проникать в сущность людей, и когда к нему подходил человек заинтересованный в правде и порядочный, с ним он разговаривал нормально, но если чувствовал мерзкую натуру, начинал представление – кукарекал, прыгал на одной ноге, городил околесицу. Особенно, если приходили с политическим шмоном из КГБ или НКВД. Он выставлял себя дурачком. Шмонари забирали, видимо, какие-то рукописи, чтобы отчитаться перед начальством, а его оставляли в покое. Что с юродивого-то взять!

М. В. Демурин:

Руслан Евгеньевич, отношение Честнякова к советской власти в период после революции 1917 года мне понятно. А вот эволюция взглядов на пути переустройства страны с 1905 по 1917 – не совсем. Вы говорили о его отказе от социал-демократических убеждений после революции 1905 года, о разочаровании в самой революции, но потом, насколько я понимаю, восприятие событий 1917 года у него было в целом положительное.

Р. Е. Обухов:

О восприятии событий 1917 года я, как мне кажется, только что рассказал. И в 1905 году никаких иллюзий на счёт революционного преобразования общества с социал-демократами или большевиками у него уже не было. Но он отрицательно относился и к царю Николаю II, не простил ему кровавый погром 5 января. И позже можно проследить его антицарские и антижандармские настроения. Поэтому к Февральской революции 1917 года он отнёсся положительно и сразу написал (и напечатал в Кологриве) несколько стихотворений под общим названием «Обращение к собратьям». В это время как раз у него и появились некоторые настроения, что всё-таки здравый смысл в этой новой жизни победит. И потом он стремиться быть полезным. Стал преподавать художества детям в Кологриве. Организовал детский сад в Шаблове. Но всё это закончилось к 1925 году. Не нужен был такой учитель, который проповедовал о Христе.

В. Ю. Венедиктов:

Когда речь идёт о Ефиме Васильевиче, мы видим, что речь идёт о христианине с большой буквы, который не казался христианином, а был христианином. И в этой связи мне интересно было бы узнать следующее. Допустим, мы согласны, что Ефим Васильевич был святым, юродивым. На это указывают факты. Но Вы его называете ещё и пророком. Представьте, пожалуйста, его пророчества.

Р. Е. Обухов:

О профетическом характере всего творчества Ефима Васильевича, как мне кажется, я сказал достаточно. Можно добавить. Есть, например, текст Честнякова, который я обозначил как «Прорицания Марка». Это тот самый Марк Бесчастный – одна из персонификаций внутреннего человека в Ефиме Честнякове.

Идёт разговор двух людей, вот этот текст:

«– Что это значит? Неужели Марка голос? Ведь я его считал мирным.

– Оно и верно. Не драчун, но нравом вспыльчив и горяч. Ты говоришь как будто не со мною, а с духом. Давно я не видал людей, которым бы довериться бы мог… Наскока грубого следы я вижу всюду. Крушители разрушили постройки в вещах материальных и духовных, опустошили храмы красоты, и их деяньям на крови я долговечности не предвещаю (И это сказано в самом начале установления Красного государства – Р.Об.). И будто я душою вижу праздную и буйную толпу и слышу лозунги «Да здравствует свобода нацменьшинств!», и государственная Ленина коммуна – союз великих северных коммун. Там, вижу, кашу заварили, противоречья очевидные смешали наобумно. В такой свободе нацменьшинств я чувствую непереносимый деспотизм. Он вяжет, и потом себя освободителем считает. Нас снова садят под колпак, и тушат мир надежд надолго. (Не так ли всё и состоялось? Рухнул в одночасье СССР, повязанная гегемонией пролетариата и накрытый колпаком сталинской диктатуры – Р.Об.). Наполеоны и атиллы, александры македонские и древние цари стремились основать общину мировую и так же властвовать; как коммунисты, подобно нашим, все тащили в центр имущество людей. Но наши в том их превзошли и Вавилон пороков мечтают возвести превыше всех…»

Никакая социальная демагогия (во имя ли коммунизма, во имя ли капитализма) не спрятала от него сущность прозреваемого следствия. И вот вчера на въезде в Москву, уже ближе к Ярославскому вокзалу (надо же!) вижу громадное здание (выше других), и по верхнему фронтону идёт надпись: «Золотой Вавилон». Золотой Вавилон! Так сегодняшняя Москва приветствует гостя заявлением о своей сущности.

Или вот стихотворение «Краснота».

И стали даже бы прекрасны,

Но в том-то вся наша беда, –

Между собою мы напрасно

Без толку ссоримся всегда.

И дураки мы вовсе в том:

Форсим, как новым, краснотой,

А этот красный самый цвет

Знаком был миру с древних лет.

И эта наша краснота –

Междоусобная вражда.

И невдомёк нам, дуракам,

Что это на руку врагам.

Что ослабевшую от смут

Растащат всю нашу страну

И на болячки наших ран

Наложат тягостную дань.

В научном классе мировом

Поставят в угол на горох,

Как на колени шалунов.

И это пророчество мы переживаем уже полтора десятка лет. Не так ли?

Пророческий дар Ефима Васильевича многовекторен. Его пророчества путей неисповедимых публицистичны, сродни свифтовскому сарказму, но он его умащал своим христианским миролюбием, а то бы мог такие громыхать и метать молнии, как Илья. Вот стихотворение «Пугала».

Жили-были пугала

Говорили: «Та-ла-ла».

Перво пугало – Титан,

А второе – Лепетан.

Долго всех их называть,

А трудней запоминать.

Одни пугала на грядках,

А другие в борозде,

Для хорошего порядка

Нужны пугала везде.

Эти, руки растопырив,

Ветром веники трясут,

А те, брови насупырив,

Что-то тайное несут.

И как будто плутоваты.

Ещё больше – страшноваты.

Ты ходи не больно близко!

Особливо, если склизко.

Не случилось бы попасть,

И тебе бы не пропасть,

Не желаешь быть в грязи,

По мокротам не скользи!

Сухо будет, приходи,

С чучелами посиди.

Пророчество – басня, пророчество – притча-предупреждение. В твоей жизни вершат власть смешные страшные чучела; неправедна их власть. Не сближайся с ними, если не хочешь упасть в кровавую склизкую грязь под их ногами… Пророк сказал, а ты пойми и остерегись! Их время пройдёт.

Вот стихотворение 1924 года. «Бесцветная жизнь». Я озаглавливаю стихотворения Честнякова, они, как правило, не имеют авторского названия. Знаю, – будут упрёки, но, на мой взгляд, названия поэтическим текстам Честнякова необходимы, чтобы заострить внимание читателя.

Тверды, как сталь, и злы, как вошь –

Никак их чувством не проймёшь.

И что в чужом кармане есть,

Лишь только в том их интерес.

И в деревнях, и в городах

С хвастливым видом великаны

Стоят на глиняных ногах. <…>/

Пророчествовал Ефим Васильевич и на бытовом уровне. Примеры провидения многочисленны и подробно изложены в книге «Пути в избах». Он мог предсказать все основные перипетии, которые выпадут на долю того или иного человека. И всё это сбывалось один к одному.

Но никогда не говорил прямым текстом, только иносказательно, как это делали традиционно из века в век все истинные пророки. Они не вмешивались в судьбы людские, не брали на себя кармической ответственности. Если же кто из вопрошателей понял иносказательную речь, тот мог подготовится к испытанию. Надо сказать, что кроме провиденческого дара Ефим Васильевич имел универсальный дар врачевания, лечил и травами, и гипнозом, и пасами рук.

В. Ю. Венедиктов:

А нет где-то в краях Ефима Васильевича его местного почитания?

Р. Е. Обухов:

Если бы население не помнило Честнякова как лекаря и пророка, всё его художественное наследие могло бы исчезнуть. Прежде всего, его запомнили, как человека, который помогал в горестях и бедах. Придут лечиться и спросят ещё о своих близких на фронте. Если Ефим Васильевич видел добрую весть, пророчествовал чётко и ясно. Например: «Твой муж придёт с фронта на костыле, но вы будете счастливы, у вас будет двое детей» И женщина уходила счастливой, и всё сбывалось. Именно поэтому его запомнили и сохранили его вещи, книги, картины. Причём сохранили не как предметы искусства, но как обереги. Например, одна соседка его льняной пиджачишко, весь в заплатах, при наступлении мигрени клала под подушку, и мигрень проходила.

Илья Игнатьев:

Не удалось ли Вам выявить, как Честняков видел будущее Православия для России и для мира. И какой вообще духовно-нравственный образ им строился?

Р. Е. Обухов:

Евангелие, провозвестия Христовы и Апостолов – это и его Ефима, мысли, его понимание. Что же касается отношения к христианству как таковому в России, могу сейчас процитировать фрагмент одного его религиозно-филосоского эссе:

Блаженная жизнь обуславливается свободой – жить в небесной гармонии с Богом… Прогрессивно христианство, и только действительное христианство, а не суеверное…

Призвание христианства – чтобы трудами, мучением христовых людей из дикого сырья человеческого вырабатывалось Человечество, действительно стремящееся к царственной здоровой красоте вечной жизни Небесного царства, неисчислимых миров космоса, в том числе и Земли.

Д. Э. Кондрашов:

Это уже не вопрос. Я бы хотел поделиться впечатлением. Но сначала хочу поблагодарить за приглашение, за открытие, которое я для себя сегодня сделал, и отдельно Руслана Евгеньевича – за его прекрасный рассказ.

Что касается собственно творчества Ефима Честнякова, то хотел бы выделить несколько моментов. Первое, что поразило меня в картинах, – это то, как в массовых сценах всегда очень чётко простроены групповые связи. Эти связи всегда дают большое количество людей как единое одухотворённое целое. Очень важно, по-моему, пытаться осмыслить именно прописанные в картинах Честнякова внутренние отношения, внутреннюю связь людей. На меня именно этот аспект его творчества произвёл наиболее сильное впечатление. Конечно, здесь налицо прекрасное владение художественной техникой, но главное – выражаемый этим приёмом смысл. Обычно русское искусство концентрировалось на одном человеке, на духе одного человека. Здесь мы видим массу, но не «коммунистическую массу», а массу русского человека, русского духа.

Второе, на что я обратил внимание, – это то, что его искусство очень связано с землёй. Я имею некоторые связи с Костромской землёю. Сложность формирования людей Костромской земли привела к некоторой «лубочности», определённому обрядоверию.

И там это, на мой взгляд, до сих пор сохраняется. Здесь мы видим вроде бы лубочную форму, но через неё прорывается свет мысли, свет сознания. То есть в каждой картине лубок просто разрывается духовным содержанием. На мой взгляд, это революция. И это критика той действительности, которая укоренилась в этом регионе России.

И ещё хотел бы отметить, как это отметил Руслан Евгеньевич, что ни в коем случае, как мне представляется, нельзя сказать, что Ефим Честняков – это крестьянский художник. Это одновременно и исследователь крестьянства, и человек, сохранивший неразрывную связь с ним.

И ещё для меня ценно наличие большого заряда самоиронии практически в каждом живописном полотне. Даже в картине, где из девушки исходит свет, есть доля самоиронии. Той самоиронии, которая делает русского человека русским. Даже в заплаточках, на мой взгляд, есть определённая самоирония.

И последнее. Обычно православная художественная традиция, да и тот же космизм, трактуют и изображают свет как Свыше нисходящий. Здесь весь свет – внутри людей. И это не «осветительный» свет, а содержательный свет.

М. В. Демурин:

Руслан Евгеньевич, открытие Честнякова состоялось в конце 1960-х годов. Первые выставки – в 1970-х. А в те поздние советские годы кто-то пытался философски осмыслить его творчество – хотя бы почвенники, писатели-деревенщики, так называемая «Русская партия»? Похоже, что нет. Ведь сегодня мы опять открываем Честнякова. Уже во второй или даже в третий раз.

Р. Е. Обухов:

После первой в 1973 г. выставки реставрированных картин году был просто взрыв интереса к Ефиму Честнякову. Выставки его работ проводились во многих городах России. Кроме того, в рамках общей экспозиции «Новые достижения советских реставраторов» они экспонировались во Франции, в Бельгии, Швейцарии, Италии. И, надо сказать, его творчество получило там безусловное признание. Отмечалось, что в России работал художник, подобного которому в Европе не было, и нет. Но вы правы, работа по «культурной канонизации» кологривского Леонардо государственными и общественными силами ведется непоследовательно, спорадически… бедно и разрозненно.

В. В. Аверьянов:

Руслан Евгеньевич, скажите несколько слов об отношении Ефима Васильевича Честнякова к старообрядчеству.

Р. Е. Обухов:

А как ему было относиться к старообрядчеству, если его предки, ближние и дальние, его однодеревцы в разные времена были явными или затаившимися старообрядцами? Но документально систематизированной информации у меня нет.

М. В. Демурин:

Прежде чем предложить Руслану Евгеньевичу сказать несколько слов в заключение нашей беседы, хотел бы поблагодарить всех, кто откликнулся на наше приглашение и пришёл послушать рассказ о Ефиме Васильевиче Честнякове. Для всех нас это был запоминающийся вечер, в который мы, благодаря рассказчику, как писал сам Честняков, «любовались красотой, не чурались чистотой…». За что ему низкий наш поклон.

Р. Е. Обухов:

Проблемы у нас остаются прежние, им сто лет уже…Я имею в виду проблемы русского культурного ренессанса в пространстве российского евразийского сообщества этносов и религий. Знаем ли мы формулы этих проблем, умеем ли разъять их на дела спешные и действия молниеносные… и справедливые?

Давно ищу певца страны родной.

Одеждой беден я, и посох самоделен.

Но братия стоит великая за мной,

И мир её желаний чист и беспределен.

Не слушает она повапленных певцов,

Не созерцает обликов кичливых и тяжёлых

В служениях идолам раскрашенных жрецов,

В болезнях пагубных нетрезвенно весёлых.

Её ждёт хор, который неречён –

Он есть уж на земле во многих песнопеньях,

От века в мире он рождаться обречён

В трудах и подвигах, молитвах и терпеньях…

Е. Честняков.

---

[*] Именно «яблок». Мужской род яблока употребляется в тексте по настоятельному требованию Е.В.Честнякова, предъявленному редакции ж. «Медвежонок», где были напечатаны в 1914 г. три его детские сказки. Согласуется с кологривской лексикой.

[†] Ондрец – одноосная ручная тележка, но можно впрягать и лошадь.

[‡] «Мир Ефима Честнякова», Москва: «Молодая гвардия»;1988 с. 55-56

[§] Журнал «Волга», 1981, N12, с.132-143

Количество показов: 15205
Рейтинг:  4.21

(Голосов: 47, Рейтинг: 4.45)