Элиты и глобальный мир XXI века

Доклад Изборскому клубу
 

1. ПОСТАНОВКА ЗАДАЧИ

2. ЧТО ТАКОЕ ЭЛИТЫ?

3. ЧТО ТАКОЕ ГЛОБАЛЬНЫЙ СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС?

4. ГЛОБАЛЬНЫЙ КРИЗИС: ВЫХОД ТАМ ЖЕ, ГДЕ БЫЛ ВХОД

5. ВЛАСТЬ И СОБСТВЕННОСТЬ: НА ПОРОГЕ ТОТАЛЬНОЙ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

ПОСТАНОВКА ЗАДАЧИ

Человеческая цивилизация в начале XXI века вплотную подошла к фундаментальному повороту практически во всех сферах своей жизни и деятельности. По многим объективным признакам мир входит в совершенно новую стадию научно-технического развития, которая на иных основах будет формировать глобальную финансово-экономическую структуру и, соответственно, — мировую экономику как таковую.

В рамках этих важнейших процессов происходит (а возможно — и уже произошёл) своеобразный разрыв, когда экономика и финансы различных национальных государств набирают силу и получают всё большую автономию на фоне сохранения политического и военно-политического доминирования «коллективного Запада» во главе с США, которое было достигнуто вследствие слома социалистической системы и уничтожения Советского Союза в 1991 г. Вторая тенденция связана с тем, что появление таких новых центров силы оказывается принципиально несовместимым с однополярным Pax Americana. Процесс перехода к многополярности задаётся такими крупнейшими державами современности, как КНР, Индия, Бразилия, Индонезия, а также Иран и Пакистан. Особую роль играет и Россия, которая, несмотря на крах СССР, сохранила второй, после США, военно-стратегический потенциал.

Данный процесс реализуется в форме крупномасштабного столкновения двух фундаментально разных политических подходов к будущей структуре мира. С одной стороны, это продолжение и укрепление американо-англосаксонской гегемонии с формированием единого мирового правительства, которое сконцентрирует под собой практически все мировые ресурсы и потенциалы. С другой стороны, это утрата США и «коллективным Западом» их глобального лидерства, вызванная внутренней неустойчивостью и бесперспективностью системы однополярного мира.

Если сравнивать нынешнее политическое положение человечества с его состоянием, например, полвека тому назад, то помимо очевидных идейных, политических и социально-экономических изменений, произошедших за это время, следует в первую очередь отметить, что мир накануне 2016 года — вовсе не тот, каким ожидали увидеть его в 1965-м или же 1991 году. В известной мере политическая неопределённость не только не уменьшилась, а радикальным образом возросла, поскольку «темнее всего перед рассветом». Технологический прогресс практически по всем направлениям, характерный для конца XIX — первой половины ХХ веков меняется на новые направления на определённых фронтах развития при одновременном сохранении и даже усилении темпов продвижения на ряде других: например, в сферах информатики, связи и биотехнологий (в спектре от генной инженерии до медицины).

Более того, нынешний мир оказывается в целом не только менее развитым, менее справедливым и более конфликтным, чем ожидалось, а во многих отношениях и даже больше, чем было в 1965 году. Он явно утратил надежду на лучшее будущее и находится в состоянии системного цивилизационного кризиса, который касается не каких-то отдельных регионов планеты, а всего человечества в целом.

Почему это произошло? Какую точку бифуркации, где и когда мир «проскочил», сделав неверный выбор? Неизбежна ли грядущая катастрофа, есть ли возможность её избежать, и если есть — то каким образом? Все эти и многие другие вопросы неразрывно связаны с вопросом о том, является ли нынешняя кризисная ситуация следствием состояния мировых национальных и глобальных элит и, как следствие, их незнания действительности (концепция неадекватности) или же, напротив, результатом реализации определённой стратегии действий со стороны некоей части человечества, которой было и остаётся выгодным именно такое развитие событий (концепция заговора), иными словами, в какой мере управляемым и в какой мере стихийным является течение социально-исторических процессов?

Видимо, без ответа на этот вопрос окажется затруднительным, если вообще возможным дать ответ и на все остальные. Целью данного доклада является определение вероятного «пространства поисков» такого ответа.

В культурной традиции человечества хорошо известна притча о зёрнах на шахматной доске. Согласно этой притче, изобретатель шахматной игры в ответ на обещание правителя дать ему любую награду попросил за первую клетку доски заплатить одно зерно пшеницы, за вторую — два, за третью — четыре и т. д., удваивая количество зёрен на каждой следующей клетке. Как оказалось, для вознаграждения мудреца не хватило бы ни запасов правителя, ни собранного за всю историю человечества зерна — его общая масса на 64 клетках должна была составить около 1200 триллионов тонн!

Обычно данную притчу приводят либо как доказательство неисчерпаемости игры в шахматы (что уже не соответствует действительности, поскольку данная игра стала счётной задачей для новейших компьютерных программ), либо в качестве наглядной иллюстрации математического понятия геометрической прогрессии как экспоненциального процесса. Однако из неё следуют и куда менее очевидные выводы, впрочем, тоже давно и безусловно сделанные.

Одним из них является стратегия второй половины шахматной доски, предложенная американским футурологом Рэймондом Курцвейлом (Raymond Kurzweil), основанная на ограничении пространства роста. По его подсчётам, на первые 32 клетки пришлось бы выложить всего 260 тонн пшеницы — тоже немало, больше четырёх железнодорожных вагонов, но вполне посильно даже для незадачливого правителя. Вывод из этого очевидного факта прост: не следует заходить на вторую половину шахматной доски, по возможности ограничивая экспоненциальные процессы во времени и пространстве. Таков парадоксальный вывод, характерный, по всей видимости, интеллектуальной группы американо-аглосаксонской элиты.

Видимо, нет смысла указывать на и без того очевидную перекличку данной стратегии со знаменитым докладом Римского клуба «Пределы роста», датированного 1972 годом. Приведём другие расчёты, связанные уже не с пшеничными зёрнами, а с деньгами.

Итак, предположим, что две тысячи лет назад, во времена императора Тиберия, некий человек вложил в некий банк один серебряный римский сестерций (примерный эквивалент нынешних 10 долларов США) под 5 % годовых. Спрашивается, сколько денег оказалось бы на его счёте сегодня? Наверное, вы уже не удивитесь тому, что в собственности наследников этого человека оказалась бы вся нынешняя Земля. Данная гипотетическая ситуация частично обыграна еще Гербертом Уэллсом (Herbert Wells) в его романе «Когда спящий проснётся» (1899).

Уже отсюда ясно, что пространство роста не является бесконечным и ограничено даже не первой половиной шахматной доски мировой истории, а гораздо меньшей её частью.

Отечественный историк Лев Гумилёв отводил этносам и их элитам значительную роль. Он считал главными акторами человеческой истории примерно 750–800 лет жизни: от начала пассионарного толчка до завершения инерционной фазы. Также ни одна правящая династия мира на том или ином отрезке мировой истории в прямой наследственной лестнице не существовала более 700 лет. Между тем подобная теория опровергается и китайской политической цивилизацией, да и многими другими историческими примерами.

Уже из этих положений понятно, что история по каким-то причинам «не заходит на вторую половину доски», и если концепция заговора отвечает действительности, то разве что на весьма недолгих отрезках человеческой истории: так это было в прошлом, так это есть в настоящем и так это, судя по всему, окажется и в будущем — если только на смену homo sapiens не придут какие-то иные разумные общественные существа (роботы, киборги, «электронные личности», генномодифицированные организмы и т. д.). Но в этом случае история просто перестанет быть человеческой историей. Пока же не будем измышлять сущности сверх необходимости.

Из этого общего вывода вытекает более частный, но куда более важный для целей настоящего доклада и последующих исследований вывод: человечество зашло в нынешний кризисный тупик вовсе не только и не столько по чьей-то непреодолимой и злой воле, а вполне объективно, спонтанно и хаотически, как это чаще всего и бывает с большими системами.

Следовательно, и главные задачи, стоящие сегодня перед человечеством, можно сформулировать следующим образом:

— предотвратить глобальную катастрофу;

— минимизировать текущие потери в ходе глобального кризиса;

— найти новую «траекторию развития» человеческой цивилизации.

Вернее, это даже не три разные задачи, а одна триединая задача — проект, для реализации которого пока, очевидно, не существует адекватного субъекта — ни в масштабе всей планеты, ни в масштабе каких-либо государств или межгосударственных объединений.

Может ли такой нынешний субъект, социальный запрос относительно которого уже сформирован, появиться в ближайшем будущем на исторической арене, на «Великой шахматной доске», говоря словами Збигнева Бжезинского (Zbigniew Brzezinski), на пространстве мировой истории?

Ex nihilo nihil («Из ничего ничто [не возникает]») — гласит древний латинский афоризм. Любой, видимо, новый и ранее не существовавший социально-исторический субъект, актор глобальной истории всегда возникает в процессе взаимодействия и развития уже существующих субъектов, изменяя объект — субъект — проектное триединство любого человеческого сообщества. Поэтому важнейшим и первичным условием системно-динамической оценки (по схеме «анализ—синтез—прогноз») является «аудит» существующего положения дел.

С интересующей нас точки зрения субъектами мировой истории в настоящее время выступают два тесно связанных между собой, но принципиально различных класса акторов, которые традиционно определяются как: 1) суверенные государства, а также их объединения и 2) транснациональные корпорации (ТНК). Принято считать, что первые из них возникли на несколько веков или даже тысячелетий раньше, чем вторые. Но ничто не вечно под луной, и при более внимательном рассмотрении оказывается, что, например, те же мировые религии (буддизм, христианство, ислам), да и не совсем мировые (иудаизм, зороастризм, конфуцианство и т. д.) вполне подпадают под ключевые характеристики транснациональных корпораций, хотя они производили и производят вовсе не продовольствие, автомобили или компьютеры, а системы ценностей, нормы поведения и прочий идеальный продукт.

Более того, рассматривая оба класса этих исторических акторов, мы неизбежно находим сходство их внутреннего системного и структурного устройства, тех связей между их элементами и узлами, которые позволяют говорить об общности, целостности и единстве данных акторов, отделяя их как от других акторов, так и от «вмещающего ландшафта», то есть от взаимодействий с объектным миром.

Важнейшим качеством такого устройства данных человеческих сообществ является анизотропность их внутреннего пространства,
их внутрисубъектных взаимодействий и коммуникаций, обычно определяемых термином «иерархия».

Иными словами, в каждом системном субъекте подобного (и даже более низкого) уровня можно выделить своего рода субъект субъекта, внутренний субъект, который управляет внешним субъектом и в современном дискурсе, как правило, описывается термином элиты.

Поэтому нам необходимо определиться, во-первых, с тем, что такое элиты, во-вторых — с тем, что такое глобальный системный кризис, и, в-третьих, — как они соотносятся друг с другом.

ЧТО ТАКОЕ ЭЛИТЫ?

Если обратиться к происхождению данного термина, то он окажется восходящим к латинскому ēligo, lēgī, lēctum, ere: 1) выдёргивать, удалять, полоть, вынимать; 2) вырывать с корнем, искоренять; 3) выбирать, избирать; действовать с разбором, быть разборчивым, — родственным таким словам, как «легитимность», «легитирование», «электорат», «лекция» и многим другим с общим значением избранности, улучшения. В недавнем прошлом данный термин широко применялся к объектам человеческой деятельности: элитными назывались сорта растений и вин, породы животных, лучшие товары и услуги, etc.

В общественные науки вхождение термина «элита» началось примерно с конца XIX века в связи с триумфальным распространением среди научного сообщества теории биологической эволюции Чарльза Дарвина (Charles Darwin), главные положения которой тут же были перенесены в том числе и на развитие человеческого общества (крайней формой чего явился пресловутый социал-дарвинизм, в рамках которого развивались и первые «теории элит» Гаэтано Моска (Gaetano Mosca), Вильфреда Парето (Vilfredo Pareto) и др. По-видимому, это произошло, прежде всего, благодаря осуществлённому Дарвином «снятию» вопроса о субъекте самого процесса элитаризации: ведь если законы природы, в том числе законы живой природы, ведут к естественному отбору самых приспособленных к меняющимся условиям выживания и в этом смысле лучших растений и животных, то к аналогичным результатам относительно человеческих сообществ могут и должны вести столь же объективные законы истории. В результате чего внутри таких сообществ с течением времени проявляется и развивается социальное неравенство, аналогичное анизотропии отношений внутри биологических сообществ.

Теории элит оказали гигантское воздействие на социально-политическое развитие человечества в первой половине ХХ столетия. Во всяком случае, именно партии нового типа от РСДРП (б) — ВКП (б) до НСДАП, сочетавшие проектность жёсткой нормативной идеологии со столь же жёсткой массовой субъектностью выступали в качестве главных исторических акторов в период между двумя мировыми войнами. Эти партии также можно рассматривать как своего рода транснациональные корпорации с упором на свою суверенную государственную структуру (СССР как родину для трудящихся всего мира у большевиков, Третий рейх — как «родину для арийцев всего мира» у нацистов).

В данной связи следует отдельно и особо подчеркнуть, что популярное ныне во всём мире отождествление сталинского Советского Союза и гитлеровского Третьего рейха как двух тоталитарных диктатур не имеет ничего общего с действительностью:
они были полярно противоположными и по своей идеологии и, соответственно, по своим проектам. С тем же успехом на основании почти полного внешнего сходства можно отождествлять, например, дельфинов с ихтиозаврами, хотя на самом деле эти животные относятся к разным биологическим классам: млекопитающим — в первом случае и пресмыкающимся (рептилиям) — во втором. А сходство между ними вызвано так называемой конвергентной эволюцией, то есть приспособлением к одинаковой среде обитания.

Причём если продолжать данную аналогию, то в условиях крупного машинного производства тоталитарный политический фенотип был одним из наиболее эффективных, но далеко не единственно возможным, — точно так же, как моря и океаны населяют не только организмы рыбообразной формы. Когда крупное машинное производство с социально-экономической точки зрения исчерпало свой внутренний потенциал развития, партии нового типа ушли с первого плана мировой политической арены. А на смену им пришли другие формы организации общества и, соответственно, общественной элиты. Точно так же, как на смену феодальной аристократии в своё время приходила промышленная и финансовая буржуазия (что в общем-то привело не к полному уничтожению первой в качестве элитной части соответствующих обществ, но к её трансформации).

Новый толчок изучению элит как социального феномена дала не столько этология (наука о поведении животных) или психология, сколько кибернетика (термин Норберта Винера (Norbert Wiener), бурное развитие которой в 40–70-е годы прошлого века было вызвано как раз потребностями перехода от крупного машинного к гибкому мелкосерийному производству в рамках всей человеческой цивилизации. Помимо создания роботизированных станков речь шла об автоматическом управлении целыми технологическими линиями, отраслями производства и даже национальными экономиками в целом. В данной связи можно указать, например, на проект общегосударственной автоматизированной системы управления (ОГАС), разработанный советским академиком Виктором Глушковым ещё в 1965 году, но отклонённый советской правящей элитой якобы из-за дороговизны, а на самом деле — из-за опасений относительно собственного статуса в обществе и объёма властных полномочий (что лежало в основе и печально знаменитой кампании начала 50-х годов против кибернетики как лженауки).

Именно развитие кибернетики как науки об общих закономерностях получения, хранения, передачи и преобразования информации внутри сложных систем и между ними привело к созданию нынешней инфосферы современного человечества: и в плане создания её материально-технологической базы (процессоры, оптико-волоконные сети, программное обеспечение и т. д.), и в плане изменения коммуникативного наполнения самих человеческих сообществ (что, пожалуй, не менее, а даже более важно, чем объём памяти и быстродействие самих компьютеров).

Точно так же достижения кибернетики были использованы при создании теории больших систем («теории хаоса»), в рамках которой феномен социальной элиты выступает в качестве «аттрактора» (носителя объект-субъект-проектного триединства) такой большой системы, как человеческое сообщество.

Если характеризовать феномен элиты с точки зрения её функционала, то есть тех функций, которые она выполняет в обществе, то они могут быть принципиально выражены одним словом: управление. Управление является особым типом коммуникации между людьми как элементами человеческого сообщества. При этом, вследствие особенностей коммуникативного потенциала вида Homo sapiens, максимальное отношение элиты как высшего слоя управления, управления управлением к человеческому сообществу в целом не может превышать 1 / 57 (1,7 %), как управляющего слоя или среднего класса — 1 / 8  (12,5 %), а минимальное пространство — или, привычнее говоря, объём — человеческого сообщества, в котором принципиально может возникнуть элита в качестве особого социального феномена, должно составлять около 900 тысяч человек социально активного населения. Соответственно «элитный минимум» составляет около 16 тысяч человек. Только в этом случае можно говорить об элите как особом социальном феномене внутри большой системы человеческого сообщества. Опять же эти системные ограничения касаются только человеческих сообществ в их традиционном, чисто человеческом виде.

Элита возникает, самоосознаёт себя, институционализируется и развивается как элита по мере вызревания и совершенствования как минимум трёх своих основных атрибутов или качеств.

Во-первых, своего рода точкой сборки любой элиты является некая особая аксиология, система ценностей, задающих и структурирующих систему действий, этос, и самой элиты как внутреннего субъекта, и её общества в целом как внешнего субъекта, а также их взаимодействие в рамках субъект-объект-проектного единства.

Вариантов подобной аксиологии существует примерно столько же, сколько исторических вариантов человеческих сообществ. Однако их проектным ядром выступают, как правило, всего три основные идеи, в чистом виде или в комбинации между собой: идея порядка (справедливости), идея развития (прогресса) и идея свободы.

При этом в сфере идеологии налицо та же самая ситуация, что и с любым делом, которое, как известно, можно сделать дёшево, качественно и быстро — но только по двум позициям из трёх. Если дёшево и качественно — то не быстро. Если дёшево и быстро — то некачественно. А если качественно и быстро — то не дёшево.

Точно так же идея свободы, например, хорошо совместима и с идеей порядка, и с идеей развития. Но — не с ними обеими сразу. То есть легко совместить идею свободы с идеей порядка — но в ущерб идее развития. Точно так же легко совместить идею свободы с идеей развития — но в ущерб идее порядка. И, разумеется, можно совместить идею порядка с идеей развития — но в ущерб идее свободы. Совместить же три эти идеи сразу: не только на практике, но даже в теории, — не удавалось ещё ни в одном человеческом сообществе: третью лишнюю идею приходилось либо выносить за рамки этого мира и человеческой жизни (в религиозных концепциях), либо «менять имена» в соответствии с новоязом Джорджа Оруэлла (George Orwell), выдавая за проявления идей свободы, прогресса или порядка феномена совершенно иного рода.

Данное ограничение является столь же объективным, сколь объективны, например, законы механики, но, в отличие от них, пока не основанным на какой-либо рациональной гипотезе. При этом лишь весьма ограниченные в своём функционале и лишённые внутреннего аргументала человеческие сообщества и их элиты способны полагать себя умнее и «передовее» всех, а самые фундаментальные религиозные догматы, проверенные опытом тысячелетий, — напротив, чем-то далёким от современности, отсталым и не имеющим никакого значения. Для остальных же сам факт выхода на эти «дорожные знаки» свидетельствует по крайней мере о том, что здесь и сейчас запросто можно попасть в ДТП — возможно, с катастрофическим и даже со смертельным исходом — и вести себя надо уже по-другому. Как писали братья Стругацкие в романе «Жук в муравейнике»? «Нам разрешается слыть невеждами, мистиками, суеверными дураками. Нам одно не разрешается: недооценить опасность. И если в нашем доме вдруг завоняло серой, мы просто обязаны предположить, что где-то рядом объявился чёрт с рогами, и принять соответствующие меры, вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах».

Как бы то ни было, первая и важнейшая функция элиты — она является носителем особой системы ценностей, определяющей фундаментальные качества данного человеческого сообщества и его взаимодействия с окружающим миром.

Второй важнейшей чертой элиты как внутреннего субъекта человеческого сообщества является то, что она является носителем не только его аксиологии, но и его «проекта», проекции данной аксиологии из прошлого через настоящее в будущее. И, наоборот, осуществляя связь времён внутри данного сообщества, являясь верхушкой «стоячей волны» (солитона, «монады») данного сообщества, бегущей по «морю истории».

Представители элиты абсолютно убеждены, что они, их сообщество не случайно существуют здесь и сейчас, что у них есть особая, уникальная миссия, которая обязательно должна быть выполнена. Отсюда вытекает внутренняя ответственность элиты за существование своего сообщества перед лицом любых внешних и внутренних угроз, рисков и вызовов. Что, в свою очередь, требует высокого уровня реактивности, прогностичности и энергетики элит: как собственной, так и направленной вовне, в общество и через него — во внешний мир. В этом отношении сходство любых — даже самых различных, прямо противоположных и ведущих между собой вой­ну не на жизнь, а на смерть — элит чрезвычайно велико.

Вот, например «коммунист» Максим Горький:

А вы на Земле проживёте
как черви слепые живут.
Ни сказок про вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют!

Вот — «империалист» Редьярд Киплинг (Rudyard Kipling):

Несите бремя белых,
сумейте всё стерпеть,
сумейте даже гордость
и стыд преодолеть.

А вот — «нацист» Ганс Бауман (Hans Baumann):

Пускай обыватели лают,
Нам слушать их бредни смешно.
Пускай континенты пылают,
А мы победим всё равно.

В данном отношении важна как внутренняя энергетика элит, так и её способность к повышению уровня и плотности энергетики своих сообществ и управлению этой энергетикой. При этом высшей степенью ответственности и, говоря терминами того же Льва Гумилёва, «пассионарности» элит можно считать её готовность к самопожертвованию во имя своей аксиологии. Это ценностное ядро имеет для мировосприятия действительной элиты настолько выдающееся, предельное, абсолютное иерархическое значение, по сравнению с которым даже дилемма жизни и смерти отходит на второй план. Как вдохновенно описал эту ситуацию Эзра Паунд (Ezra Pound): «Если ты не готов умереть за свои идеалы, то либо твои идеалы ничего не стоят, либо ты сам ничего не стоишь».

Наконец, третьей важнейшей чертой феномена элиты является обладание объектным управлением общества, реализуемым через отношения власти и собственности, в свою очередь, подверженные как количественным, так и качественным трансформациям вследствие объективных изменений самого общества, других обществ и внешнего мира как вмещающего ландшафта. Подробнее отношения власти и собственности изложены в приложении к настоящему докладу.

Поэтому элиты представляют собой с исторической точки зрения чрезвычайно многообразный и весьма изменчивый феномен. Они могут быть уничтожены вместе с соответствующим человеческим сообществом — например, в результате природных катастроф, конфликтов с другими сообществами. Они могут быть «переформатированы» вследствие тех же конфликтов, внешних и внутренних, если в их результате происходит объединение находившихся в состоянии конфликта сообществ или, наоборот, разъединение ранее целостного сообщества, или же трансформация данного сообщества в силу объективных причин (например — вследствие индустриализации с перераспределением объектного ресурса власти и собственности) и т. д.

Элитные конфликты внутри человеческих сообществ связаны со сменой элит эволюционным либо революционным путём. При этом новые элиты, как правило, не обладают каким-либо одним из ресурсов элит устоявшихся, традиционных: либо системой ценностей, либо проектом, либо властью и собственностью внутри данного общества, а поэтому выступают в качестве контрэлиты или антиэлиты, восполняющей данный ресурс в режиме конфликта. Одним из проявлений такого режима конфликта элит является и нынешний глобальный системный кризис человеческой цивилизации.

ЧТО ТАКОЕ ГЛОБАЛЬНЫЙ СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС?

О системном кризисе человеческой цивилизации речь идёт уже достаточно давно, чуть ли не сто с лишним лет, с момента начала Первой мировой войны, завершившей «длинный» XIX век (1789—1914) и поставившей жирный крест на идее непрерывного и всестороннего прогресса человечества. Весьма характерно, что само по себе это развитие продолжало оставаться непрерывным и всесторонним ещё добрые полвека, практически до испытания 30 октября 1961 года в СССР «царь-бомбы», получившей неофициальное имя «кузькина мать», и Карибского кризиса 1962 года, когда стало ясно, что третьей мировой войны в термоядерном эквиваленте не переживет ни человечество, ни планета Земля. Именно достигнутая технологически возможность самоуничтожения человеческой цивилизации заставила задуматься не только о мирном сосуществовании двух социально-политических систем, но также — о возможности управления человечеством как единым глобальным сообществом (по крайней мере — в режиме согласования действий наиболее влиятельных и сильных государств, что предусматривалось ещё при создании в 1945 году Организации Объединённых Наций и её Совета Безопасности). От пресловутого «хрущёвского ботинка» на заседании 15-й Генеральной ассамблеи ООН 12 октября 1960 года до подписания Женевского меморандума о взаимопонимании между СССР и США 20 июня 1963 года с восстановлением «горячей линии» между Кремлём и Белым домом прошло меньше трех лет, в которые помимо испытания «царь-бомбы» и Карибского кризиса уместился также выход человека в космос (полёт Юрия Гагарина 12 апреля 1961 года) и создание межконтинентальных (с дальностью полёта свыше 10 000 км) баллистических ракет.

Однако датой начала эпохи глобализации стоит считать такую «реперную точку», как смыкание первого «мирового кольца» оптико-волоконной связи у Владивостока 30 августа 1994 года. После чего, собственно, все информационные (в том числе и финансовые) потоки приобрели нынешнее глобальное качество: наподобие того, как гелий при температуре 4,2°К приобретает качество сверхпроводимости.

Если в 1995 году Интернетом пользовалось 16 миллионов человек, в 2000-м — 361 миллион, в 2005-м — 1018 миллионов, в 2010-м — 2011 миллионов, к 2013 году — свыше 2,4 миллиарда, а в конце 2015 года их численность достигла 3,5 миллиарда, приблизившись к половине населения Земли. Распространение этого нового типа коммуникации уже привело к образованию нового типа человеческих сообществ, который, по аналогии с «демосом», можно назвать «нетосом» (от английского слова net, «сеть»). Нетос можно определить как новый тип социальности, социальной организации и социальной идентификации, по совокупности своих параметров вполне сопоставимый с идентификацией этнической.

Количество людей, которые проводят в Мировой сети больше половины времени своей жизни (т. е. более 12 часов в сутки), непрерывно растёт. Интернет-зависимостью, по данным психиатров, страдают до 10 % её пользователей, то есть сегодня это примерно 350–400 млн человек. И это неудивительно. Ведь Мировая сеть, подобно Солярису Станислава Лема (Stanisław Lem), в любой момент продуцирует образы и модели реальности на любой вкус: от кибер-секса до кибер-спорта, от Wikipedia до WikiLeaks. Шедевры мирового кинематографа и лучшие записи лучших певцов мира, возможность прямого, в режиме реального времени, общения с любым другим пользователем глобального Интернета, практически весь корпус мировой литературы и виртуальные путешествия по городам мира, разного рода сетевые игры и интернет-шоппинг — всё это не просто реальность. Всё это — реальность уже доступная и достаточно широко распространённая.

И она начинает приобретать неожиданные и даже непредставимые ранее качественные черты.

Хакерские атаки, в которых участвуют тысячи и десятки тысяч «инфицированных» специальными вирусными программами компьютеров по всему миру.

Фишинг и троллинг в социальных сетях, способный привести их жертвы к самым настоящим разорению или самоубийству.

Многомиллионные и даже многомиллиардные махинации с персональными данными держателей электронных банковских карт, участников социальных сетей и т. д.

Флешмобы, от безобидных арт-проектов с несколькими участниками до многотысячных толп на центральных площадях государственных столиц, свергающих правительства, как это было, например, в ходе множества «цветных революций» от Египта до Украины.

Анонимусы в масках Гая Фокса.

Универсальный язык смайликов и мемов.

От самых популярных сетевых проектов с миллионами пользователей уже не так далеко до создания сетевых квазирелигий…

Разделение жизненного пространства и времени на реал и виртуал, на режимы онлайн и оффлайн оказывается вовсе не абсолютным и даже не обязательным. Соответственно, внутри нетоса формируются собственные элиты (топ-блогеры и т. д.), которые, в свою очередь, создают новый властный институт, уже получивший название нетократии.

И это — лишь одно объективное последствие процесса глобализации как проявления роста производительных сил человеческого общества. Разумеется, результативно бороться с ним можно лишь одним-единственным путём: всячески помогая развитию такой глобализации.

Однако наряду с объективным процессом глобализации существует и глобализация как попытка определённых общественно-политических сил Запада, прежде всего в США, монополизировать управление данным процессом в своих интересах и для достижения собственных целей.

Механизмы такой монополизации даже изначально были весьма многочисленными, изощрёнными и системными. В данной связи достаточно упомянуть о том, что всем хорошо известный и ставший символом «глобального человечества» Интернет, изменивший все коммуникативные системы, создавался по заказу Пентагона и до сих пор имеет «закрытый» сверхскоростной сегмент, который может использоваться исключительно военно-политическими структурами США — в то время как «открытый» сегмент Интернета во многом находится под непрерывным мониторингом их серверов, именуемых в просторечии «ботами ЦРУ».

То же самое касается новейших трактовок так называемого авторского права (включая международное авторское право), способствующих монополизации и отчуждению определённых категорий идеального продукта с установлением монопольно высоких цен на них (например, программное обеспечение, аудио- и видеопродукция и т. д.).

«Бегство от кризиса», занявшее весь «короткий» ХХ век (1914-1991), «век войн и революций», после уничтожения Советского Союза как альтернативного «коллективному Западу» общецивилизационного проекта, стало «бегством к кризису». Первая волна этого кризиса прошла уже в 1997–1998 годах по «периферийным рынкам» Юго-Восточной Азии и России. В 2001 году под прикрытием теракта 11 сентября состоялся фактический государственный переворот в США, а ещё через семь лет, в ночь с 14 на 15 сентября 2008 года, произошло банкротство банка Lehman Brothers, после которого началась вторая волна финансово-экономического кризиса, затронувшая уже все сегменты мировой экономики.

Заявленный в 1991 году Фрэнсисом Фукуямой «конец истории» в рамках глобального торжества либерального проекта «коллективного Запада» (отражавший его «сделку с дьяволом», описанную в «Фаусте» Гёте: «Остановись, мгновенье!») стал обретать неожиданные и весьма угрожающие черты.

До того о различных аспектах глобального кризиса человеческой цивилизации: демографическом, энергетическом, экологическом, продовольственном и т. п., — специалисты могли рассуждать десятилетиями без всякой реакции или же с весьма избирательной, селективной реакцией (например, печально известная история озоновых дыр, устранившая дешёвые фреоновые технологии охлаждения) со стороны так называемого общественного мнения.

Все вместе и вдруг почувствовали глобальность этого кризиса только после того, как их ударили по карману: долларом, евро, рублём, фунтом стерлингов, йеной или юанем — не важно. И если до того неудачи либерально-рыночных реформ в тех или иных развивающихся странах можно было списывать на те или иные их внутренние несовершенства, не позволяющие воспроизвести либо даже приблизиться к идеалу, воплощённому «коллективным Западом» во главе с США, то после 2008 года стало ясно, что данный идеал принципиально недостижим, что развитые страны первого мира могут оставаться «сияющим градом на холме» только за счёт сверхэксплуатации развивающихся стран, которым в перспективе уготована участь failed states, а их населению — «недочеловеков», обслуживающих своей жизнью и смертью процветание пресловутого «золотого миллиарда». Более того, под вопрос было поставлено и само процветание в рамках действующей глобальной либерально-монетаристской финансово-экономической модели, основанной на неограниченном использовании доллара США в качестве средства международных расчётов.

Что, в свою очередь, привело к экспоненциальному росту выраженных в долларовом эквиваленте финансовых инструментов. В 1994 г. мировой валовый продукт составлял, согласно оценкам известного экономиста Ангуса Мэддисона (Angus Maddison), всего 11 трлн долл., а мировая денежная масса (агрегат L) — около 70 трлн долл. В 2005 г. МВП достиг примерно 30 трлн долл., а совокупная долларовая масса — уже 450 трлн долл. То есть только за период 1994–2005 гг. на каждый доллар стоимости реально произведённого товара или услуг было напечатано 19 «бумажных» долларов. По итогам предкризисного 2007 года Банк международных расчетов (BIS) давал цифры соответственно 32 трлн долл. МВП и 530 трлн долл. L.

Кризисная волна 2008–2009 гг. привела к незначительной коррекции данного дисбаланса, однако начатая ФРС и другими эмиссионными центрами политика «количественного смягчения» привела к тому, что по итогам 2014 г. МВП (по паритету покупательной способности) оценивается уже в 108–109 трлн долл., а агрегат L — в заоблачные 3,5–4 квадриллион (!) долларов.

Каким же образом удалось в объективно ограниченный объём мировой экономики закачать такую гигантскую денежную массу?

В самой простой для понимания форме ответить на этот вопрос можно следующим образом. Начиная с 1971 года, когда была де-факто отменена привязка доллара США к золотому эквиваленту, мировая финансово-экономическая система начала жить в долг у собственного будущего, с помощью фьючерсов и других дериватов активно монетизируя будущие активы: неполученную прибыль, недобытую нефть, непостроенные дома, несобранные автомобили и так далее, — вплоть до несостоявшихся природных катастроф и прочих страховых случаев.

Если лозунг классической рыночной экономики в целом звучал как Time is money! («Время — деньги!»), то лозунг так называемой глобализации должен звучать как Future is money! («Будущее — деньги!»). Но сегодня этот резерв будущего выбран практически до «горизонта событий», который по определению не может превышать 20–25 лет, то есть времени максимальной социальной активности одного поколения. В бизнесе давно существует показатель «капитализация / прибыль» (Р / Е), нормальные значения которого, в зависимости от качества актива, определяются в диапазоне от 5 до 10. В настоящее время в целом по миру данный показатель превышает 16, на фондовом рынке США он равен 19,6, а по ряду некоторых венчурных акций уходит за 1000. В результате можно сказать, что лишь 1 из 20–25 номинальных долларов обеспечен реальными активами, и эта «вавилонская башня» не может не рухнуть под собственной тяжестью уже в самое ближайшее время.

Причем грядущая катастрофа будет носить не просто социально-экономический и военно-политический характер, как это было, например, после кризисов конца XIX — начала ХХ столетий или после Великой депрессии 30-х годов. Для характеристики нынешнего глобального кризиса многие эксперты используют термины «суперпозиция кризисов» или «кризис-матрешка» (Андрей Фурсов). По сути, речь идёт о необходимости смены всего способа бытия, с которым человечество в своей истории сталкивалось всего лишь однажды и очень давно — 10–9 тысяч лет назад, в ходе пресловутой «неолитической революции», когда произошел сначала «точечный», а затем и почти повсеместный переход от охоты и собирательства к земледелию и животноводству.

ГЛОБАЛЬНЫЙ КРИЗИС: ВЫХОД ТАМ ЖЕ, ГДЕ БЫЛ ВХОД

Поскольку основная часть денежной массы уже обслуживает будущие сделки, то феномен денег приобретает — или, вернее, высвобождает из материальных и энергетических оболочек — свою внутреннюю информационную природу: поскольку будущее для нас реально ровно настолько, насколько реальна информация о нём. А информация — это идеальный продукт, продукт идеального производства. О существовании такого особого идеального (духовного) производства, кажется, впервые было упомянуто еще в 1848 году в «Манифесте Коммунистической партии» Карла Маркса и Фридриха Энгельса: «На смену старой местной и национальной замкнутости и существованию за счёт продуктов собственного производства приходит всесторонняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга. Это в равной мере относится как к материальному, так и к духовному производству».

Однако впоследствии актуальный марксизм почти полностью сосредоточился на изучении законов материального, экономического производства, оставив изучение законов производства идеального «буржуазной» науке и «на потом». Вероятно, в условиях второй половины XIX — начала ХХ веков, когда материальное производство занимало доминирующее положение в мировой экономике, это было вполне оправданным, хотя и неосознанным шагом. Однако в современных условиях, когда производство так называемых услуг, под которыми понимается, прежде всего, производство идеального продукта, составляет от 60 % до 80 % экономики самых развитых стран мира, делать вид, будто производство-потребление угля и стали ничем не отличается от производства-потребления информации как минимум странно.

Эпоха преимущественно материального производства, она же «эпоха пирамид», она же «эпоха неолита» в широком смысле завершена. В эту эпоху человечество научилось добывать из земли металлические руды, уголь и «каменное масло» — нефть, научилось плавить и обрабатывать металлы, создало письменность, научилось использовать атомную и термо­ядерную энергию, вышло в ближайший космос и расшифровало структуру собственного генома. Всё это имеет непосредственное отношение к нашему будущему, но вовсе не определяет его. На наших глазах происходит цивилизационный переход, который, по аналогии с предшествующими эпохами, можно назвать «ноолитической революцией», связанной с переходом от «эпохи неолита» к «эпохе ноолита» — тех «умных камней», которые составляют материальную основу компьютерной цивилизации, цивилизации преимущественно идеального производства и описаны в ветхозаветной книге пророка Даниила как последнее земное царство, «частью из глины, частью из железа».

Нельзя утверждать категорически, однако не исключено, что при этом господствующей общественно-политической формацией на нашей планете окажется вовсе не предсказанный марксистами коммунизм и не предсказанное либералами царство «новых кочевников», а — по диалектической спирали — старый добрый рабовладельческий строй, только основанный на эксплуатации уже не физических сил человека, что было характерно для классического рабовладения, а на эксплуатации его интеллектуальных и душевных сил, создающих основной объём потребляемых сегодня человеческими сообществами благ. И более того, победа новой цивилизационной матрицы под эгидой идеологии, выработанной в США в конце ХХ и начале ХХI веков означает в конечном итоге движение к уничтожению биологической цивилизации Homo sapiens и переход в эпоху «искусственного разума». Таков смысл главной идеологической задачи высшего эшелона американской суперэлиты.

С этой точки зрения в России в ходе потерянного тридцатилетия перестройки и рыночных реформ фактически произошла узурпация политической власти одним слоем производителей идеального продукта, а именно управленческой информации, — тем слоем, который мы сегодня называем бюрократией. Остальные производители идеального: ученые, писатели, художники, учителя, инженеры и т. д., — за редчайшими, единичными исключениями оказались полностью лишены власти и собственности. Что мгновенно сказалось в исторически беспрецедентной деградации всей социально-экономической структуры нашей страны, но одновременно создало объективные условия для нового цивилизационного прорыва.

Уничтожение СССР и возглавляемой им мировой системы социализма было не только, говоря словами Путина, «крупнейшей геополитической катастрофой XX века» — оно было ещё и крупнейшей проектной катастрофой, «первым толчком» нынешнего глобального системного кризиса. В уничтожении «красного проекта» оказались, в конце концов, заинтересованы не только его стратегические внешние противники, но и его собственная высшая политико-идеологическая элита (Горбачёв, Яковлев, Шеварднадзе, Ельцин и др.), в то время как большая часть элитных слоев КПСС и партхозаппарата были просто введены в тотальное заблуждение посулами «улучшения» социалистической системы и кардинального роста благосостояния населения. Важно отметить и тот факт, что в процессе дальнейшего уничтожения социалистической системы при Ельцине после 1991 г. были включены гораздо более крупные и объёмные группы советской элиты (красные директора, силовые структуры, региональные управленцы, деятели искусства и культуры). Все они в той или иной мере были вовлечены в раздел и приватизацию собственности, что привело к кардинальной смене их идеологической и политической ориентации.

Судьба СССР прямо указывает на необходимость прекращения узурпации власти и собственности производителями управленческой информации, которой можно достичь только усилиями других производителей идеального продукта, что имеет историческую аналогию в восстаниях плебеев Древнего Рима, по итогам которых они получили гражданские права и свободы, чего не имело ни одно другое рабовладельческое общество того периода и что стало основой «тысячелетнего» Pax Romana.

Тем элитам, которые смогут обеспечить в рамках своих сообществ максимальное развитие так называемой свободы творчества, то есть сверхпроизводительного творческого труда широких масс населения нашей страны с созданием необходимого материального и социального обеспечения этого процесса, удастся выйти за рамки нынешнего «неолитического общества», совершив «ноолитическую революцию», одним из следствий которой станет и форсированный переход к новому глобальному технологическому укладу. Будем надеяться, что подобный переход рано или поздно в формате какого-либо из актуальных человеческих сообществ всё-таки удастся, что человечество не исчезнет с лица Земли и не будет отброшено назад на несколько веков или даже тысячелетий. И в этих условиях «отставание» России может оказаться не только злом, но благом — потому что цивилизация современного западного типа уже в достаточной мере показала, что является всего лишь «слепым поводырём слепых».

Всё ещё актуальное «глобальное лидерство» США и транснациональной финансово-экономической верхушки заключается прежде всего в том, что через финансовое участие и прямое силовое давление они контролируют сегодня около 60 % мировых авуаров. И никаких качественных изменений здесь не предвидится, вернее — вероятность такого «превращения Савла в Павла» исчезающе мала.

Именно поэтому «коллективный Запад» во главе с США последние полвека уделяет огромное внимание трансформации и подчинению себе любых глобальных, региональных и национальных элит. В этом плане фундаментальным исключением, противостоящим англо-саксонской глобальной элите, является прежде всего коммунистический Китай и, до определённой степени, возможно, крупная буржуазия Индии, размеры которой требуют автономного движения в историческом процессе.

Однако, говоря известными сталинскими словами: «Если мы не двинемся своим путём, нас сомнут».

ВЛАСТЬ И СОБСТВЕННОСТЬ: НА ПОРОГЕ ТОТАЛЬНОЙ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

Именно институты собственности и власти, связывающие для человека и человеческого сообщества воедино понятия «быть» и «иметь», могут считаться объективным фундаментом «теории элит». Как известно, отношения собственности: владение, распоряжение и пользование, — опосредуют собой отношения власти («владение» и «власть» — однокоренные слова). Поэтому не стоит рассматривать социальный институт собственности исключительно как экономический институт, а институт власти — как институт исключительно политический. Институт собственности имеет политическое измерение, а институт власти — измерение экономическое. При этом если институт собственности обеспечивает доступ к неким определённым материальным и жизненным благам субъекту-собственнику и ограничивает доступ к ним субъектам-несобственникам, то институт власти точно так же обеспечивает такой доступ субъекту-властителю и ограничивает / регулирует его для подвластных субъектов. В этом смысле действительно любая собственность есть кража у других, а любая власть есть несвобода для других. В то же время собственность есть кража у самого себя, а власть — несвобода для самого себя, поскольку и то и другое неизбежно ограничено и в пространстве, и во времени, и в объёме получаемых благ.

Мы говорим об институтах власти и собственности с точки зрения принципа свободы только потому, что в современном мире из трёх фундаментальных принципов бытия человеческих сообществ: свободы, справедливости и прогресса, — идея свободы явно господствует над двумя другими. Более того — активно ведётся деятельность по снятию с данного принципа всех и всяческих внешних и внутренних системных ограничений: в диапазоне от свободы выбора и свободы обогащения до сексуальной свободы и свободы от смерти, то есть личного бессмертия человека. Точно так же можно было бы говорить о тех же самых институтах с точки зрения принципов справедливости и / или прогресса, но в актуальных условиях необходимо, прежде всего, показать имманентные противоречия господствующей концепции.

Влиятельный американский историк и политолог Ричард Пайпс (Richard Pipes) посвятил обоснованию данной концепции целое исследование: «Собственность и свобода» (Alfred A. Knopf, New York, 1999; русс. пер. — М.: Московская школа политических исследований, 2001), эпиграфом для которого избрал слова А. Н. Уилсона: «Собственность никогда не упразднялась и никогда не будет упразднена. Вопрос лишь в том, кто обладает ею. И самая справедливая из всех когда-либо придуманных систем та, которая делает обладателями собственности скорее всех, чем никого». При этом сам Р. Пайпс зачастую ставит в некотором роде знак равенства между понятиями частной собственности и собственности вообще, а также — между личной свободой и свободой как таковой. Он пишет: «Представление о взаимосвязанности собственности и свободы едва ли ново — оно родилось в XVII веке и стало общим местом в XVIII веке, — но, насколько я знаю, никто прежде не пытался показать эту взаимосвязь на историческом материале… Моя исходная гипотеза состояла в том, что общественные гарантии собственности и личной свободы тесно взаимосвязаны: если собственность в каком-то виде ещё и возможна без свободы, то обратное немыслимо». И далее: «Ни о «владении», ни о «собственности» вопрос не возникал, поскольку отличительная черта и того и другого — право отодвинуть в сторону прочих — приобретает смысл лишь в условиях тесноты и порождаемого ею соперничества в борьбе за ограниченные ресурсы… Утверждение прав собственности может сменяться отказом от них, если предмет обладания перестаёт быть редким или востребованным».

Итак, институты собственности и власти возникают как следствие объективной ограниченности процессов социального производства-потребления необходимых для существования человека и общества жизненных благ (продовольствия, жилья, одежды, средств передвижения и защиты, образования, здравоохранения и т. д.). Элитой общества в данном случае выступают те его элементы (личности и группы), которые решающим образом влияют на функционирование данных институтов внутри данного общества и на их взаимодействие с другими обществами. Следовательно, элиты в самом общем случае следует рассматривать как «референтную группу», управляющую критической массой коммуникативных актов: а) внутри данного сообщества и б) между данным сообществом и другими сообществами.

Рассматривая одиночный простой коммуникативный акт, мы можем выделить в его структуре три взаимодействующих фактора: «передатчик» («источник»), «приёмник» («реципиент») и «смысловое поле», к которому обращаются и «передатчик», и «приёмник» данного коммуникативного акта. То есть «диалог» как таковой — это абстракция, помимо двух непосредственных участников коммуникативного акта в нём неизбежно участвует и «иное» третье. При этом в полноценном и равноправном акте коммуникации смысловое поле должно быть одинаково доступно и для «передатчика», и для «приёмника». Если же это условие не соблюдается, мы имеем дело с неравноправной, анизотропной коммуникацией, при котором, в зависимости от ситуации, либо «приёмник», либо «передатчик» выступает в качестве части данного смыслового поля. Самый понятный пример такой анизотропности — коммуникативный акт между учителем и учеником, в котором первый всегда выступает в качестве носителя смыслового (и даже ценностного) поля для второго.

Именно по степени соотнесённости участников коммуникативного акта со смысловым полем и по степени сакрализации самого смыслового поля можно различать элиты тоталитарные, аристократические и демократические. В первом случае мы наблюдаем практически полное отождествление элиты со смысловым полем своей общности («Государство — это я» Людовика XIV), во втором — различные степени частичного отождествления с таким смысловым полем (или даже — просто различные степени соответствия его ценностному сегменту), в третьем — формальное равенство всех участников коммуникативного акта по отношению к его смысловому полю. В данной связи также следует заметить, что само смысловое поле не является застывшим абсолютом, но, как правило, изменяется вместе с порождающим его сообществом.

В современном человеческом сообществе, переживающем, как отмечено выше, системный цивилизационный кризис, высшей ценностью глобального смыслового поля признано как раз понятие демократии, специфическим образом соединяющее институты власти и собственности.

В английском академическом словаре политических терминов говорится: «Широко распространившийся поворот к демократии как подходящей форме для организации политической жизни насчитывает меньше сотни лет. В дополнение — в то время, как многие государства сегодня могут быть демократическими, история их политических институтов раскрывает хрупкость и уязвимость демократических образований… Демократия возникла в интенсивных социальных битвах и часто в этих битвах приносится в жертву… Слово “демократия” вошло в английский язык в XVI веке из французского democratie; это слово греческого происхождения, произошло от δεμοκρατίά, корневые значения которого — “демос” (народ) и “кратос” (право). Демократия относится к форме правления, в которой, в отличие от монархий и аристократий, правит народ. Она влечёт за собой государство, в котором имеется некоторая форма политического равенства среди людей (выделено авторами). Но признать — это ещё не значит сказать очень много. Поскольку не только история идеи демократии, отмеченная конфликтующими интерпретациями, но греческие, римские понятия и понятия Просвещения среди других перемешиваются, чтобы произвести двусмысленные и непоследовательные трактовки ключевых терминов демократии сегодня: характер “правления”, коннотации “править посредством” и значение “народ”».

Разумеется, речь здесь идёт не столько о различиях формы прямой демократии античных полисов и современной представительной демократии, сколько о различиях концептуальных, связанных с самим существом демократических принципов. Известный американский культуролог и лингвист Ноам Хомски (Noam Chomsky) в своей работе «Media Control: The Spectacular Achievements of Propaganda» (1997) пишет по этому поводу следующее: «Позвольте мне начать с противопоставления двух различных концепций демократии. Первая гласит, что граждане в демократическом обществе обладают средствами, позволяющими в некотором туманном смысле участвовать в управлении общественными делами, а массовая информация открыта и свободна. Если вы заглянете в словарь, то наверняка найдёте определение вроде этого.

А по альтернативной концепции широкая общественность должна быть отстранена от управления, а средства массовой информации пристально и жёстко контролироваться. Эта концепция может казаться маргинальной, но важно понять, что в действительности именно она превалирует не только на практике, но даже в теории. История демократических революций, восходящая к первым революциям XVII века в Англии, выражает именно эту точку зрения». И далее Хомски, характеризуя взгляды «короля американской прессы» начала ХХ века Уолтера Липпмана (Walter Lippmann), отмечает, что «по его (Липпмана. — Авт.) выражению, интересы народа часто противостоят интересам общества в целом… Только немногочисленная элита, интеллектуальное сообщество… может понять интересы общества. Это мнение с историей в сотни лет. Это также типично ленинское мнение. Сходство с ленинской концепцией очень близкое — также предполагалось, что авангард интеллектуалов-революционеров захватит государственную власть, используя народную революцию в качестве двигателя, а затем поведёт глупые массы к будущему, которое эти массы даже не могут себе вообразить».

Хомски утверждает, что именно такая модель легла в основу и советского, и нацистского, и современного западного общества, где за ней закрепилось название «либеральной демократии» (У. Липпман говорил о «прогрессивной демократии»). Именно данным обстоятельством он объясняет факт, что представители «интеллектуального сообщества» способны с легкостью менять свои внешние политические позиции, поскольку у этих вроде бы противостоящих друг другу систем «элитарной демократии» одна общая мировоззренческая суть. О том, что концепция Ноама Хомски основана не на пустом месте и во многом адекватна реальности, может свидетельствовать хотя бы этапная книга уже упомянутого выше Збигнева Бжезинского (Zbignew Brzezinsky) «Между двумя эпохами» («Between Two Ages», 1970), уже в названии которой зафиксирован переживаемый тогда переломный момент мирового развития. Не исключено, что Бжезинский, оказывавший и продолжающий оказывать сильное влияние на американскую политику, первым сформулировал тезис о стратегической цели, к которой должен стремиться Запад: «создание системы глобального планирования и долгосрочного перераспределения мировых ресурсов». Им были также впервые выдвинуты публично соответствующие социальные и политические ориентиры:

— замена демократии господством элиты;

— формирование наднациональной власти (но не на путях объединения наций в единое сверхгосударство, а через союз индустриально развитых стран);

— создание элитарного клуба ведущих государств мира (в 1975 году возникла «Большая шестерка» (Great 6, G-6) — мировой регулирующий орган).

В известной работе «Демократия и тоталитаризм» («Démocratie et totalitarisme», 1963, русс. пер. — М.: Текст, 1993) французского политолога и философа Реймона Арона (Raymond Aron) говорится: «Сомнительно, чтобы наилучший режим можно было определить в отрыве от общих основ устройства социума. Не исключено, что наилучший режим можно определить лишь для данного общественного устройства».

Это важнейшее положение впоследствии было закреплено в международном праве. Согласно статье 1 части 1 Международного пакта ООН о гражданских и политических правах, ратифицированного 23 марта 1976 года, «все народы имеют право на самоопределение. В силу этого права они свободно устанавливают свой политический статус (выделено авторами) и свободно обеспечивают своё экономическое, социальное и культурное развитие». Иными словами, на уровне ООН закреплено, что наилучший режим такие человеческие сообщества, как народы, устанавливают для себя сами, и демократия с этой точки зрения у каждого народа — своя, со своими особенными формами и институтами. Однако при этом непременной основой демократии является свободное волеизъявление народа.

Одна из наиболее широко распространённых в современной политической науке концептуальных формулировок понятие «демократия» принадлежит Джозефу Шумпетеру (Joseph A. Schumpeter), который изложил её в своей работе «Capitalism, Socialism and Democracy» (1942). Рассматривая недостатки того, что он называет «классической теорией демократии», которая определяла демократию в понятиях «воли народа» (источник власти) и «общественного блага» (цель власти), Дж. Шумпетер предлагает «другую теорию демократии», характеризуя демократию прежде всего на основании такого признака, как «демократический метод», под которым он понимает такое институциональное устройство, при котором отдельные личности получают власть путём соревновательной борьбы за голоса людей, образующих это общество. Отсюда уже прямой путь к концепции «элитарной демократии», автором которой и является Дж. Шумпетер.

Впрочем, широкое распространение тех или иных взглядов и представлений ещё не является свидетельством их истинности — так, в своё время было широко распространено представление о том, что земля плоская и стоит на трёх китах. Кроме того, при желании нетрудно увидеть в данной характеристике историческую деградацию самой идеи демократии: от воплощённой в политических институтах «воли народа» до «простого» присутствия в жизни общества периодической формальной процедуры выборов, трактуемой как двуединство «публичного состязания» лидеров и «политического участия» граждан. Аналогичные взгляды высказываются, в частности, авторитетным американским политологом Сэмюэлем Хантингтоном (Samuel Huntington), известным как создатель концепции «войны цивилизаций», в его работе «Третья волна» (The Third Wave, 1991): «Правительства, образованные с помощью выборов, могут быть неэффективными, коррумпированными, недальновидными, безответственными, руководствующимися узкими интересами и неспособными принять политику, требуемую для благополучия народа. Эти качества делают такие правительства нежелательными, но они не могут их сделать недемократическими». Однако попытаемся в первом приближении принять господствующее сегодня минимальное определение демократии как данность.

Из него со всей очевидностью следует, что важнейшим показателем для определения демократического характера того или иного политического режима является именно реальная степень свободы волеизъявления народа. По этому поводу Р. Арон, фактически солидаризуясь с Н. Хомски, пишет: «В современных обществах верховенство власти — всего лишь правовая фикция. Обладает ли народ таким верховенством? Такая формулировка может оказаться приемлемой и для западных режимов, и для фашистских, и для коммунистических. Нет, пожалуй, ни одного современного общества, которое так или иначе не провозглашало бы в качестве своего основополагающего принципа, что верховная власть принадлежит народу. Меняются только правовые или политические процедуры, посредством которых эта законная власть передаётся от народа конкретным лицам». Р. Арон выделяет три основных структурных критерия современной представительной демократии: всеобщее избирательное право, равенство граждан перед законом, а также многопартийность как форму мирной конкуренции различных групп граждан за власть — в смысле не только прямой конкуренции за места в парламенте и правительстве, но и своеобразной «школы» управления внутри того сектора общества, интересы которого представляет та или иная партия. Р. Арон замечает, что эти виды равенства не исключают экономического и социального неравенства, что всеобщее избирательное право не всегда даёт гражданину возможность реально избирать своих представителей. Известно, что в истории развития демократии имущественный ценз всегда выступал одним из самых сложных барьеров, что право собственности на протяжении многих веков было неразрывно связано с политическими правами человека, и до сих пор экономическое неравенство в той или иной форме препятствует действительной свободе политического волеизъявления (подкуп избирателей, пиар через масс-медиа и так далее).

Помимо критического неравенства собственности свободу волеизъявления народа может в значительной степени снижать социальная дезадаптация (ограниченная по той или иной причине дееспособность) граждан. Кроме того, как отмечал всё тот же Р. Арон, не исключена ситуация, при которой «законы изначально устанавливают такие дискриминационные различия между гражданами, что обеспечение законности само по себе связано с насилием», — как, например, обстояло дело с режимом апартеида в Южной Африке, бывшим «демократией только для белых».

Что уж говорить в данной связи о «вооружённом экспорте демократии» во все страны мира американского образца: как путём открытой военной интервенции и агрессии, так и путём организации различных государственных переворотов и прочих актов насилия по всему миру?! Весьма показателен в данном отношении тезис Кондолизы Райс (Condoleezza Rice), высказанный ею во время визита по странам Ближнего Востока в статусе государственного секретаря (министра иностранных дел) США осенью 2008 года: «Демократия важнее стабильности». Несмотря на смену «хозяина Белого дома», где белого рес­публиканца Джорджа Буша-младшего сменил афроамериканец и демократ Барак Обама, слова Кондолизы Райс в течение всех последующих лет неуклонно проводились в жизнь чередой «цветных революций», включая Арабскую весну, приведшую к хаотизации всего Большого Ближнего Востока — главного нефтеносного региона нашей планеты.

Если обратиться к отечественной культуре, то в русском языке греческое слово «кратос» традиционно переводится не как «право», а как «власть». Следовательно, существует и русское слово-калька «демократии» — «народовластие» (с тем же смыслом: «народоправие», ибо «властвовать» и «править» в русском языке — синонимы).

Так, в одном из первых русских толковых словарей, «Словаре живого великорусского языка» В. И. Даля, говорится: «Демократия, ж. греч. народное правленье; народодержавие, народовластие, мироуправство; противопост. самодержавие, единодержавие или аристократия, боярщина и пр.». Сходное определение можно обнаружить и в авторитетном «Словаре Брокгауза и Ефрона»: «Демократия, греч., народовластие, государственная форма, в которой верховная власть принадлежит всему народу». Наконец, в Большой советской энциклопедии соответствующая статья начинается так: «Демократия (греч. dеmokratía, буквально — народовластие, от dеmos — народ и krátos — власть) — форма политической организации общества, основанная на признании народа в качестве источника власти, на его праве участвовать в решении государственных дел и наделении граждан достаточно широким кругом прав и свобод».

Понимая «демократию» как «власть народа», осуществляемую тем или иным конкретным исторически и культурно сложившимся способом, мы можем и должны вначале абстрагироваться от этих способов, чтобы решить более общую и отчасти даже философскую проблему: проблему субъекта и объекта власти. Если субъектом власти является народ в своей целостности, то возникает вопрос: над кем, над каким иным объектом осуществляет этот народ свою власть? Данный вопрос и является фундаментальным парадоксом демократии.

Обычный ответ современной политологии как теории и современной политики как практики гласит, что народ, будучи несомненным субъектом власти, осуществляет данную власть над самим собой, выступая одновременно и объектом власти. Однако единство субъекта и объекта, данное каждому из нас в непосредственном ощущении своего собственного бытия, вряд ли применимо к такой системной целостности, как народ. В противном случае институты публичной власти при демократии были бы принципиально излишними, а любой властный акт мог осуществляться одномоментным и прямым действием — аналогично тому, как человек управляет своим телом. Однако подобная система власти, получившая название «прямой демократии», на деле не наблюдается ни в одном из известных человеческих сообществ и остаётся не более чем утопией.

Популярность же данной концепции можно объяснить тем, что она исходит из постулата, аналогичного тому молчаливо принятому современной физикой мнению, которое провозглашает сущностным атрибутом материи не её способность к движению, но само движение. Однако, поскольку присутствие институтов власти в обществе доказывает любому непредвзятому наблюдателю несправедливость подобной аналогии, мы должны признать, что она не разрешает указанного выше противоречия, при котором субъект власти одновременно выступает и как объект власти. Поэтому сущностью демократии с данной точки зрения парадоксальным образом признаётся, по сути, та или иная форма добровольного отказа народа от функций субъекта власти и делегирование этих функций специальным властным институтам.

В Конституции Российской Федерации отмечается: «Народ осуществляет свою власть непосредственно, а также через органы государственной власти и органы местного самоуправления» (ст. 3). Представить в роли такого «органа государственной власти» весь народ как одну из форм человеческого сообщества просто невозможно. Вот почему «власть народа» чаще всего оказывается представительной демократией, при которой народ делегирует свои властные права соответствующим органам власти (законодательным, избирательным, судебным) и конкретным лицам (президент, канцлер, премьер-министр).

Суть представительной демократии хорошо выражена в Декларации независимости США, где отцы-основатели Американской республики записали: «Мы считаем самоочевидным следующие истины: все люди созданы и наделены своим Создателем определёнными неотчуждаемыми правами, среди которых право на жизнь, свободу и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав учреждены среди людей правительства, чья власть зиждется на согласии управляемых».

«Народ в демократическом обществе есть субъект власти (это обстоятельство подчёркивается в конституциях всех демократических стран), но он одновременно и объект власти, поскольку, передав по доброй воле («согласие управляемых») выполнение властных функций соответствующим властным структурам, народ, общество в целом берут на себя обязанность подчиняться избранной им политической власти», — пишет, например, Татьяна Петрова. Следует признать, что подобное объяснение фундаментального парадокса демократии исходит из прагматических потребностей и на деле трактует народ в качестве объекта-источника, но вовсе не реального субъекта власти, что далеко не одно и то же. Получается, что принципы демократии осуществимы только при условии отказа от властных прав со стороны большей части народа. Собственно, приведённая выше цитата из Н. Хомски указывает именно на это следствие фундаментального парадокса демократии.

Совсем недавно широким признанием в России и во всём мире пользовалась и другая концепция демократии, связанная с учением Маркса о коммунизме и классовой борьбе как движущей силе истории. Согласно этой концепции, исторические формы демократии, как и всякой государственной власти, есть формы господства одной части общества (класса или нескольких классов) над другой частью общества. А классы, по Марксу, различаются, прежде всего, отношениями собственности на средства производства.

«История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную, борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов». Поэтому любая историческая форма демократии, демократии в классово-антагонистических обществах, по Марксу, является, прежде всего, демократией собственников, не исключая даже «военной демократии» родоплеменного общества. В будущем коммунистическом обществе, где не будет эксплуатации человека человеком, государство за ненадобностью должно отмереть, а вместе с ним, соответственно, окончательно уйдёт в прошлое и демократия.

Однако поскольку государство в обществе «реального социализма» отмирать не торопилось, а, напротив, достигло нового уровня проникновения во все сферы общественной жизни, то данное явление необходимо было как-то объяснить теоретически. Поэтому в ход был пущен диалектический тезис о том, что столь тотальное усиление государства и есть подготовка к его последующему отмиранию, вызванная, прежде всего, потребностями всемирно-исторической борьбы против системы капитализма, а политическая система, основанная на беспрекословном лидерстве коммунистической партии, есть высшая по сравнению с формами представительной демократии, существующими в капиталистических странах, модель демократии, свойственная социалистическому общенародному государству. Впрочем, конец коммунистической сказки в России оказался принципиально иным, нежели предусматривалось теорией «полной и окончательной победы социализма первоначально в нескольких странах или даже в одной, отдельно взятой стране», но и абсолютный, окончательный триумф либеральной концепции представительной демократии сегодня уже не выглядит очевидным и бесспорным.

Тем не менее обе эти доминирующие концепции, либеральная и марксистская, несомненно, опирались и опираются лишь на некоторые действительные моменты общественного бытия и тесно связаны с данными моментами, линейно экстраполируя их в будущее. Поэтому прогностическая их способность на практике стремится к нулю, что, повторим, с полной очевидностью показали события как августа 1991 года в России, так и 11 сентября 2001 года в США.

Методологическая общность между этими концепциями демократии, а равно и общность их происхождения хорошо видны через параллельное толкование феноменов власти и феноменов собственности. Если собственность социалистического государства трактуется марксистами как «общественная», то и власть в таком государстве может называться только «общенародной». Если доминирующей формой собственности в странах западной демократии считается частная собственность, то и структуры власти основываются на представительстве частных интересов.

Между прочим, и в трудах классиков античной политологии именно собственники обладают всеми правами гражданства и представляют себя как «народ», «демос» — в отличие от нищей и безответственной толпы, «охлоса», живущей сиюминутными интересами. В «Политии» Аристотеля демократия и охлократия выступают такими же противоположными формами правления, как аристократия и олигархия, монархия и тирания. Как можно видеть, противоречия в понимании феномена демократии имеют социально-исторические корни, уходящие в глубину тысячелетий.

Однако в классическом противопоставлении знаменитого философа древности можно найти и определённое указание пути к адекватному разрешению фундаментального парадокса демократии. И этот путь заключается в необходимости точного понимания термина «народ». Народ нельзя рассматривать только как некую общность людей, живущих здесь и сейчас. В понятие «народ» входят все поколения данной культурно-исторической общности — как прошлые, так и будущие. Поэтому народ есть, прежде всего, культурно-историческая возможность, потенция, а «народ» в его узком политическом понимании является лишь текущей актуализацией (и реализацией) данной возможности. Обострённую, доведённую до предела и даже до абсурда формулировку этой ситуации дал ещё в XIX веке Жозеф Эрнест Ренан (Josef Ernest Renan) и развил в своей книге «Восстание масс» Хосе Ортега-и-Гассет (Jose Ortega-y-Gasset): «Жизнь нации — это постоянный плебисцит». Стоит заметить, что здесь налицо «круг в доказательствах» (Circulus in probando) — ведь плебисцит возможен только в рамках уже существующего народа. Если же под «плебисцитом» подра­зумевать ежедневную деятельность народа (нации), никак не связанную с выделенным и формализованным через институты общества и государства народным волеизъявлением, т. е. плебисцитом в общепринятом смысле, то мы как раз столкнемся с абсурдной метафорой — подменой понятий, не имеющей логического смысла, но имеющей образный смысл.

«Народ» как объект власти почти невозможно увидеть за народом как субъектом, «одинокой волной», бегущей по морю истории. Однако и здесь можно прибегнуть к облегчающей понимание аналогии. Рассматривая понятие «народ» как культурно-исторический проект, сошлёмся на то, что даже в самом демократическом обществе никто не предоставляет всю полноту гражданских и политических прав детям до достижения ими законодательно установленного возраста совершеннолетия, однако существование этого возрастного ценза, ограничивающего народ как субъект власти, способно вызвать обвинения в «ограничении демократии» или в «тоталитаризме» только у крайних энтузиастов идеи демократии, чьё состояние граничит с невменяемостью. Отношение к детям и подросткам как «будущему народу» выглядит совершенно естественным и оправданным. Не менее оправданным выглядит и установление «ценза дееспособности», в соответствии с которым психически больные, хотя формально совершеннолетние люди, лишаются ряда политических и гражданских прав, и над ними в законодательном порядке устанавливается режим опёки.

И точно так же, как важнейшая функция института собственности заключается, по сути, в обеспечении материальных и социальных условий для продолжения рода (семьи), важнейшая функция института демократии заключается в обеспечении материальных и политических условий для продолжения существования народа (этноса) в истории.

Суммируя вышеизложенное, можно сделать несколько предварительных выводов.

Во-первых, тема исследования существующих элит и их трансформации, чрезвычайно слабо изученная в отечественной научной и политической традиции, в условиях глобального системного кризиса должна стать одним из важнейших направлений изучения политико-экономической динамики как национальных государств, так и крупнейших транснациональных корпораций, в том числе — информационно-финансовых.

Во-вторых, сегодня управление глобальными социально-экономическими, финансовыми и политическими процессами в рамках «однополярного» Pax Americana элитным сообществом «коллективного Запада» не отвечает и в обозримой перспективе не может отвечать интересам человечества, поскольку основано на саморазрушительном «поле смыслов» с приоритетом принципа «свободы» в идеологии над принципами «справедливости» и «прогресса», что приводит к абсолютизации и приоритету ложного понимания принципа «демократии» как формы власти в политике и принципа «выгоды» («прибыли») как формы собственности в экономике.

Наконец, в-третьих, поскольку в самих институтах собственности и власти имплицировано проектное право их субъектов распоряжаться ими, в том числе самостоятельно и свободно отказываться от них, те или иные актуальные формы данных институтов не могут носить неизменный и абсолютный характер, что, собственно, неопровержимо доказывается всем ходом человеческой истории в целом, а также отдельных государств и народов в частности.

Журнал "Изборский клуб", 2016 № 1

Количество показов: 13294
Рейтинг:  4.32

(Голосов: 62, Рейтинг: 4.52)